Три очерка-воспоминания о людях уже такой вроде бы далёкой советской поры.
Ольга Иженякова прекрасно знает, о ком пишет: автор книг «Записки дивеевской послушницы», «По дороге к Матронушке», «На крыше храма яблоня цветет», постоянный автор сайта ПРАВОСЛАВИЕ.РУ, газеты «Вера» (Сыктывкар) и не собирается ничего приукрашивать: спасшийся Девяностым Псалмом «афганец» не становится старостой храма, и даже прихожанином, однако о чуде спасения – помнит. Возможно ли забыть время, когда смерть стояла рядом, но не осмелилась приблизиться по твоим собственным или близких молитвах?
Примерно об этом эти очерки. Кто различит в них повести о людях заблудших, растерявшихся, плутающих, ощупью выходящих на духовную тропу, а кто-то признает, что какая бы ни стояла на дворе пора, все мы плутаем, даже порой зная, где Свет. И осуждать иных, идущих теми же дорогами, что и мы, – подождём
Сергей Арутюнов
90-й Псалом
В церковь Гришу привела мама, когда ему, студенту третьего курса исторического факультета, пришла повестка в военкомат. Покрестился, причастился, как сам говорит, в экстренном порядке. Перед прохождением осмотра медкомиссии хотел было крестик снять, непривычный всё-таки атрибут того времени, но сказали: не стоит.
О том, что служить ему придётся в Афганистане, узнал на таджикской границе. Новобранцы-сибиряки вышли из самолёта и увидели непривычный их глазу пейзаж – пустынные пески, людей в халатах, как им показалось, банных и с полотенцами на голове, вдалеке пасущихся животных, похожих на оленей, позже узнали – ослы...
Привыкнуть к климату не успели: четыре дня им дано было на то, чтобы пройти спецподготовку, после чего их экипировали и направили в «горячую точку».
– Кандагар, – вспоминает Гриша, – очень красивый город, основанный во времена Александра Македонского, там удивительные природа и климат – когда бродил по окрестностям, казалось, попал в библейские времена. И одежда людей очень похожа на ту, которую описывают историки. Всё время не покидало ощущение, что вот-вот встречу Иоанна Предтечу, даже непривычно ёжился от мысли, что не знаю языка и ничего не смогу ему сказать...
Но очарование дивным краем прошло вместе с первым же боем.
– Когда мы устроились на привал после длительного перехода, на нас напала группа, или, как их там, банда бородатых мужиков. Я даже не понял, кто они, откуда и почему им нас надо непременно убить. У одного я увидел такой взгляд, как будто на меня смотрела сама преисподняя. В глазах – лютая ненависть, меня до сих пор в холод бросает, как вспомню... В общем, потери мы понесли приличные, причём, что странно, погибли наиболее подготовленные ребята – те, кто занимался каратэ, борьбой, прыгали с парашютом, а «ботаники», вроде меня, остались целыми и почти что невредимыми. После этого боя меня долго тошнило и хотелось помыться: не так, как в армии – общий душ, а грезилась баня. Но Афганистан и баня – понятия несовместимые.
Уже тогда – так сказать, в процессе службы – я стал узнавать, что это за страна такая. И от этих знаний стало мне, откровенно говоря, не по себе. По менталитету, развитию основное население застряло в средневековье. Многие верят в чёрную магию, носят с собой амулеты вроде зубов кобры, шепчут, как стихи, заклинания.
Считается, если придёшь в гости к местным, то они обязаны тебя принять, накормить-напоить. Хотя какая там еда – чай да лепёшки. Улыбаются, всё хорошо, а как уйдёшь, могут догнать и убить. Дома – ни-ни, а за порогом можно. Вот это – «нож в спину», что так противно нашему брату, – у них считается едва ли нормой. А может, и правилом, кто их там знает. И эта двойственность во всём. Помню, в каком-то городке был праздник, и плов раздавали прямо на улице. Всем подряд. Ну, пошли наши солдатики, я остался в части: брезглив я от природы, уж лучше буду голодным сидеть, чем питаться вот так. Пришли они на площадь, им в пиалы положили из другого котла, при этом раздающие так широко улыбались – ешьте, мол, праздник у нас. Они взяли, и что-то не пришлось им по вкусу, хотя солдатские желудки, известное дело, даже гвозди перемалывают, но тут было что-то не то. Один товарищ пересыпал плов в газетку и принёс в часть, а мы как раз базировались в здании госпиталя, где много техники всякой: микроскопы, колбы, мензурки… Стали рассматривать внимательно «плов» – а это рис с мелко покрошенным кирпичом. Вот такое «восточное гостеприимство».
На войне как войне. Мечта одна – вернуться домой живым. А тут меня назначили старшим разведгруппы, после того как вся предыдущая не вернулась с задания. И я – нет, не то чтобы трус, но просто мне впервые в жизни по-человечески захотелось жить. Причём жить у себя дома. Плен хуже смерти. И тут стал я думать о Боге. Молитв, конечно, никаких не знал. Все мои богословские познания ограничивались двумя словами на нательном крестике: «Спаси и сохрани». Это главное. И я стал от себя молиться, так честно, как просят дети. Накатила на меня какая-то волна: сначала стало всё безразлично, но я снова вернулся к теме смерти, не захотелось родителей огорчать, а больше всего бабушку. Она у меня мировая! Заслуженный донор, между прочим... Сколько жизней спасла, получается. Ну, я так по-наглому, по-другому просто не умел тогда, думаю про себя: «Господи, уж прости, но хотелось бы, чтобы вся моя группа выжила». И по именам прошёлся. Просил я, чтобы Бог научил меня, как вести себя в тех условиях. Бывало ведь такое: разведчики всё сделают, возвращаются обратно – и на мине подорвутся, или гюрза сразу двоих угробит. Страшное дело – война, особенно когда не знаешь ничего о той местности, где воюешь.
Вечером подхожу к костру, где «деды» курили. Сам-то я некурящий, даже дыма не переношу, но… ноги сами привели к тем, кто послезавтра должен был вернуться в Союз, домой. Разговорились. Они меня, как мальца непутёвого, давай учить. Поскольку народ в Афгане в большинстве неграмотный, а про телефоны в то время даже речи не могло быть, то используется у них язык огня и камней. Например, если посветил ночью огонь факела и резко погас – пришёл нежданный гость, если два, то два, если больше семи – много. Идёшь по дороге – смотри внимательно на камни: если три камня на дороге вдоль рядышком – опасность от людей, могут быть мины; три камня поперёк – дорога неожиданно может прерваться, обвал, камнепад. Весь вечер я как губка впитывал эти знания. Ребята рассказывали, как на опыте познали этот язык: по одной и той же дороге могут сновать местные тарантайки туда-сюда – и ничего, а как поедет грузовик с солдатами – взорвётся. Целая наука.
На следующий день пошёл я на задание, и что скажешь – нашёл камни и вдоль, и поперёк. Сделал зарисовки, потом передал в штаб, когда вернулся.
И такая во мне буря поднялась. Вот это что получается – Господь услышал меня и показал, как выжить! Стал я мечтать хоть какую-нибудь молитву выучить, у меня же воспитание стопроцентно советское, даже дома, когда про себя мурлыкал что-нибудь в ванной, получалось: «Взвейтесь кострами, синие ночи»…
В тот же вечер увидел я на сослуживце какой-то странный пояс, он носил его под тельняшкой и старательно так прятал. Я пошутил, мол, никак пояс верности, а он, стесняясь, ответил, что специальная молитва на нём написана, которая от всех бед хранит. Попросил посмотреть, а это девяностый псалом. Я тут же его переписал и выучил, слова прямо про нас, золотые: «Наступиши и попереши льва и змия». Стал я читать псалом перед заданием – и всё гладко, как говорится, ни льва, ни змия, хотя до этого какой только живности не встречалось: видели и трёхногую гиену, и варана с выколотыми глазами – земля войны не умеет щадить людские чувства.
Ну вот, вернулся целый и невредимый. Вы меня сейчас спросите, в какую церковь я стал ходить? Отвечу честно – ни в какую. Вернулся в родной университет, доучился, в аспирантуру не пошёл. Мечтал деньги зарабатывать. Жизнь потрепала, одно время хотел карьеру сделать в областной администрации, и сначала всё пошло как по маслу. А потом губернатор сменился, и меня как члена старой команды уволили. Причём быстренько. Долго ходил безработным, всех виноватил в своих бедах. Постепенно жизнь наладилась, сейчас жена, две дочки, внучка скоро будет, работаю начальником снабжения в нефтяной компании… Жизнь продолжается.
Анвар-Иван
Если бы не было развала Союза, правоверный мусульманин Анвар, знающий наизусть все стихи Пастернака и Есенина, жил бы в солнечном Термезе с 2500-летней историей, на самой границе Узбекистана и Афганистана, и преподавал бы в школе русский язык и литературу.
Но жизнь распорядилась иначе. Ещё не окончив педагогический институт, Анвар с молодой женой в одночасье сменил родину, а затем и веру. Вспоминает: «Когда началась политическая неразбериха, узбеки погнали русских. За одну ночь они стали плохими, их стали бить, унижать прилюдно. А за убийство русского даже милиция дела не заводила… Местные начали захватывать их машины, дома. Я про себя молился, был в стороне. Какой спрос с учителя? Каждый человек должен быть на своём месте. И я был на своём – так мне казалось. Но когда в мечети увидел ковры, отобранные у русских… Не знаю, как это передать. Я не смог туда зайти, ступать по этим коврам. Бог – это любовь. Он пришёл в этот грешный мир, чтобы спасти нас».
Мой собеседник замолкает. Видно, что слова ему даются нелегко, как нелегко дались и столь радикальные перемены. Словно угадав мою мысль, он продолжает:
«Вспомните слова апостола: “Несть иудей, ни эллин: несть раб ни свободь; несть мужеский пол, ни женский; вси бо вы едино есте о Христе Иисусе”…»
Анвар переехал в Сибирь к родственникам жены. Так холодный край стал вторым домом, а теперь уже далёкий Термез навсегда остался в сердце. В православии он Иван. Добавляет с улыбкой: «Помнящий родство». И снова загадочно молчит. Его долго не хотели крестить в православной церкви, и он смирился. Просто приходил в храм и, когда слышал возглас «Оглашенные, изыдите», поворачивался и уходил. Так продолжалось два года. Три раза за это время прочитал Евангелие, прежде чем услышать: ты – Иван.
Русские приютили, выделили сначала комнату в общежитии, потом квартиру. «Понимаете, это великие люди. Умение прощать заложено в сильных»…
Общаться с ним удивительно легко, круг его интересов настолько широк, что будто перед тобой профессор, у которого на первом месте – русская классическая литература. Признаётся: «Я за книжками проводил всё время с раннего детства. Никогда от них не уставал. И детей по мере возможности приобщал к чтению. Без него жизнь неполная».
Вот только свободного времени у него всё меньше и меньше. Последние пятнадцать лет Анвар работает в локомотивном ремонтном депо, следит за техническими средствами, которые обеспечивают безопасность движения поездов. Ошибок здесь допускать нельзя. И это он понимает как никто другой, поэтому, если видит необходимость срочного ремонта, запросто может забыть про еду и сон, в одночасье, разделив жизнь на главное и остальное. Главное, конечно же, дело, столь нужное людям.
«За что я уважаю Анвара, – позже скажет мне его русский напарник Пётр, – так это за то, что ответственность за дело для него так же естественна, как скромность. Помню, как мы с ним до четырёх утра однажды провозились, разбирая автоматическую сигнализацию, что называется «по косточкам». Проверили каждый проводок по нескольку раз. А когда устранили брак и уже под утро тепловоз пошёл, были счастливы. Такое не забывается, поверьте. Если бы все электромеханики были, как Анвар, аварий бы на железных дорогах не было в принципе».
Смотрю в чёрные глаза собеседника и не могу уловить ту формулу души, в которой успешно сочетается русская литература и электромеханика. Начинаю размышлять вслух и получаю ответ: связующее звено здесь – Честность.
Анвар между тем меняет тему разговора, говорит о своих впечатлениях: «Когда я пришёл в цех впервые и увидел, сколько здесь работы, то думал сначала, что не справлюсь. Но знаете, глаза боятся, а руки делают. Я следил за старшими, и у меня самого стало получаться, говорят, даже неплохо».
Более того, в удивительно короткий срок Анвар прослыл мастером – золотые руки. «Кажется, нет такой техники, которую бы он не знал, – замечают его коллеги. У кого магнитофон или будильник сломается, тут же несут ему: “Анвар Равильевич, пожалуйста, посмотрите, что там”. Он в обеденный перерыв садится и ремонтирует. Всегда чинит молча. Кстати, многие потом у него эту привычку переняли – за работой молчать и думать только о деле. После его рук век техники намного продлевается.
Впрочем, у Анвара есть ещё одна бесценная черта, за которую его в депо все любят. «Он умеет дружить», – признаются коллеги. И рассказывают, как он помогал им в трудных жизненных ситуациях – словом ли, делом ли, но помогал всегда. К примеру, тот же Пётр вспомнил, когда около десяти лет назад его «добрые люди» буквально выживали из родного коллектива, многие перестали даже здороваться, только Анвар поддерживал, веря, что всё закончится благополучно. А ведь такая поддержка могла ему самому стоить работы. «Не люблю говорить высокие слова, но он – настоящий мужик».
И наверное, тот факт, что по долгу службы Анвар отвечает за безопасность движения, не случаен: только тот человек может отвечать за жизнь других, кто знает ей подлинную цену.
Прощаемся. Он провожает меня стихами Есенина:
День ушёл, убавилась черта,
Я опять подвинулся к уходу.
Лёгким взмахом белого перста
Тайны лет я разрезаю воду.
В голубой струе моей судьбы
Накипи холодной бьётся пена,
И кладёт печать немого плена
Складку новую у сморщенной губы…
Молитва комсомольца
«Читать “Отче наш” перед каждым занятием, перед каждой строчкой, в которой сомневаешься» – так говорил мне человек, который буквально за руку привёл меня на филологический факультет, – Константин Яковлевич Лагунов, сибирский писатель-легенда.
Однажды он посмотрел мои заметки и сказал: «Оля, поздравляю, ты нашла себя». В ту пору у меня хорошо шла высшая математика, я «дружила» с формулами химии и физики. А что до моих журналистских опытов, то, как мне тогда казалось, это было таким неважным… Но по его совету я всё же сходила в Знаменский кафедральный собор и попросила у Богородицы: если это моя судьба, помоги мне поступить, куда советует умудрённый жизнью писатель. По сути, я не рисковала ничем: документы с предыдущего вуза забирать не собиралась, у меня к тому времени были ещё и «корочки» о среднем специальном образовании, их-то за день до окончания приёма документов в приёмную комиссию я и отнесла. Готовиться к вступительным экзаменам, у меня попросту не было времени, а в назначенный день к тому же не выспалась: под окном загорелся гараж, и его почти всю ночь тушили. Но – о диво дивное! – мне выпал билет по Замятину, считавшийся провальным, плюс задания по русскому языку. Замятин – мой любимый писатель, и по русскому языку я тоже что-то помнила со школы. В итоге моя пятёрка по русскому языку и литературе устно была единственной в потоке…
Впрочем, это так, к слову. Сам Константин Яковлевич в молодости много лет провёл в должности второго секретаря ЦК комсомола Таджикистана, рассказывал, как искренне по многу раз в день молился, чтобы в условиях, порой очень далёких от человеческих, поступить достойно. Часть «таджикской» биографии вошла в его книгу «Пред Богом и людьми», я же приведу небольшой её фрагмент, который относится к 60-м годам прошлого века.
В комсомольских организациях начались отчёты и выборы. Я на машине в окружную (другой дороги нет), через Термез и Самарканд, приехал в Ленинабад – тот самый, в котором застряли мы два года назад. Город был прежним – серым, глинобитным, пыльным, но я был уже не тот. Я не пялился на встречных женщин, накрывших голову халатом, а лицо – чёрной сеткой паранджи. Не дивился и тому, что с восьмикилограммовым кетменём в руках, под изнурительным нещадным зноем, от темна до темна брели по хлопковым междурядьям бедные, плоскогрудые, заезженные женщины; а усатые, раскормленные, брюхатые мужчины сидели в это время в чайханах, в конторах, отдыхали в тени хирманов – словом, руководили. Даже секретарями-машинистками в колхозных конторах восседали мужики. Чайханщики, продавцы, парикмахеры, бригадиры, полеводы, мирабы и т. д. и т. п. – всюду мужики. Многое я уже повидал, многое понял, ко многому привык. Но жизнь неистощима на выдумки.
Идёт отчётно-выборное комсомольское собрание в Ленинабадском культпросветучилище. Сижу в президиуме вместе с секретарями обкома и горкома комсомола, директором, парторгом и завучем училища. Слушаю выступающих. Обдумываю предстоящую речь. Вдруг ахнула «бомба». Разгорячённая девушка, поворотившись к президиуму, кричит с трибуны, обращаясь к директору:
– А почему бы вам не повесить над нашим училищем красный фонарь? – зал ахнул и замер. Острая пульсирующая боль опоясала меня. – И от входной двери – указатель прямо к вашему кабинету…
– Прекратить! – вскрикнул завуч, вскакивая.
– Не перебивайте! – осадил я завуча.
– Замолчи и марш с трибуны! – ещё яростнее загремел завуч.
– Уйти придётся вам, – пересохшим ртом еле выговорил я.
– Мне?!
– Да, вам!
– Может, вместе со мной, – вставил багроволикий директор.
– Можно и вместе.
Завуч демонстративно покинул зал, но директор остался.
– Продолжайте, пожалуйста, – попросил я девушку.
И та рассказала, как её пригласил директор вымыть полы и прибраться в его кабинете. Оттуда дверь вела в комнату отдыха. Директор велел и там «навести порядок». Когда девушка вошла в комнату отдыха, её заграбастал незнакомый мужчина и изнасиловал. Угрозой директор заставил её прийти снова и снова. Она забеременела. Ей сделали криминальный аборт. И опять она являлась по зову в директорский кабинет ублажать высокопоставленного распутника.
– …Вы думаете, я одна такая? Нет!.. – и она назвала ещё семь фамилий, оговорив, что это далеко не полный перечень, кого директор запродал в наложницы своим друзьям.
В зале орали, свистели, топали. Посиневший директор окаменел. А комсомолки одна за другой поднимались на трибуну и рассказывали такое, что у меня от волнения сердце выпрыгивало из груди. Выступая, я заверил комсомольцев, что немедленно накажем мерзавцев.
Наутро я был у первого секретаря Ленинабадского обкома партии. Молодой. Румяный. Весёлый. Секретарь внимательно выслушал меня, поцокал языком, поахал и пообещал незамедлительно разобраться, обсудить на бюро, наказать. Успокоенный, я целую неделю колесил по городам и районам области. Воротясь, узнал, что воз ни с места: не проверено, не обсуждено, не наказано. Опять навестил первого секретаря обкома партии. Тот по-прежнему шутил, скалил в усмешке поразительно белые зубы и снова обещал.
– Давайте решим так… – еле сдерживая клокочущее негодование, деловито продолжал я. – Сейчас отсюда по ВЧ, при вас, чтоб вы слышали мои формулировки, я позвоню самому Михайлову, доложу о происшествии, и до свиданья…
– Э-э!.. – всё так же улыбаясь и не меняя тона, воскликнул секретарь обкома. – Зачем Михайлов? Сами разберёмся! Сам с усам!.. Ха-ха-ха!..
В тот же вечер состоялось заседание бюро обкома партии. Директора и завуча сняли с работы, исключили из партии, поручив прокурору начать расследование. Исключили из партии и всех руководящих прелюбодеев.
Ленинабад от Сталинабада отделён горным хребтом, через который только самолёты летают, и то не всегда, а поезда и автомобили огибают его далеко стороной. Этим окружным путём, снова через Самарканд и Термез, отправился и я восвояси – в Сталинабад.
Горные дороги Таджикистана требуют от шофёров мужества, риска и мастерства. Кто не ездил по ним, тот никогда не поймёт, что это такое.
Горные дороги Таджикистана змеятся по ущельям, прижимаясь одной стороной к отвесным скалам, а другой – образуя кромку, грань гибельной пропасти. Тут, водитель, не дремли. Не зевай. Не считай ворон. Карауль поворот. Уступи встречному. Следи за дыханием мотора… Мне доводилось видеть, как охваченный азартом догнать, обойти, вырваться вперёд водитель проскочил неожиданный виток серпантина и улетел в пропасть, в небытие. Как-то в Таджикистан, на прорыв, прибыла грузовая автоколонна из Москвы. Водителям пообещали очень большой заработок за доставку грузов в Хорог – столицу Горно-Бадахшанской автономной области. Сделав лишь одну ходку, один-единственный рейс по Памирскому тракту, залётные столичные асы улепетнули восвояси…
Однажды на Памирском тракте я встретил грузовик, в кузове которого визжали, вскрикивали, плакали вцепившиеся в борта и друг в друга девушки – выпускницы российских педучилищ, направленные на работу в горные кишлаки: преподавать русский язык. Грузовик трясло, подбрасывало на выбоинах; он то царапал бортом багровую либо чёрную шершавую скалистую стену, то нависал над бездной-пропастью, дышащей жутким холодом преисподней. Перепуганные, плачущие девушки катили навстречу своей постылой, горькой судьбе. Оказавшись единственной русской в горном кишлаке, в крохотной каморке при школе, очень похожей на бесхозный заброшенный сарай, бедная юная русская учительница сразу становилась перед жутким выбором: либо сделаться наложницей директора школы, либо пойти по рукам. В этом отрезанном от мира, затёртом средь горных хребтов и ущелий, на полгода засыпанном снегом кишлаке – ни телефона, ни почты, ни власти, ни защиты. Господи, помилуй! Сколько же их, невинных, чистых и красивых, едва расцветших дочерей великого русского народа, надломил, смял, сгубил этот благодатный солнечный край…
Вот уж где была материализована, жила и процветала, тысячекратно укрупняясь, русская пословица «Курица не птица, баба не человек»! Я мог бы написать пространную повесть о том, как пытался спасти, а порой и спасал (не знаю, надолго ли) от продажи в жёны десяти-двенадцатилетних девочек. Сколько писем, неотразимо пронзительных, как крик смертельно раненного зайчонка, получал я от учениц второго, третьего, четвёртого классов. «Товарищ секретарь! Меня (мою подругу, сестру) продают замуж. Помогите!..» Вырванный из тетрадки листок с таким текстом сворачивался в треугольник, на котором неумело, вразброс: «Сталинабад. ЦК комсомола. Секретарю». Такие письма несли мне. Я садился в машину и мчался туда, откуда пришло письмо. Свидетельств о рождении, конечно, не было. Приходилось с помощью врачей определять возраст, брать подписку с освирепевших родителей, грозить, скандалить, стучаться за помощью к безразличным, бесстрастным карательным органам…
На всю жизнь врезалось в память письмо русской учительницы из Нурекского района, которую заставили преподавать русский язык в двух кишлачных школах, разделённых пропастью, на дне которой журчит и воет неукротимый, яростный, пенный Вахш.
Я не поверил письму. Приехал в Нурек. Девушка показала мне переправу, по которой ежедневно переправлялась на ту сторону и обратно. У меня похолодело внутри от первого взгляда на эту «переправу». Два покосившихся столба – на двух берегах. Меж ними протянут металлический трос. На него надета огромная проволочная петля. Влезай в неё, садись и начинай, цепляясь руками за трос, удерживать себя в петле и одновременно перетаскивать на противоположный берег. Зимой пронзительный ветер раскачивает петлю, там внизу, в ущелье, ревёт Вахш, а ты берись за оледенелый трос и толкай-тяни себя от смерти. Я посидел пару минут, не отрываясь от берега, в этой жёсткой, раскачивающейся петле и едва не взвыл от ярости.
Я привёз к этой «мёртвой петле» заведующего районо и первого секретаря райкома комсомола. Вылезли у самой переправы. Ветер раскачивает петлю. Грохочет Вахш.
– Хочу побывать в этой школе, – показываю на противоположный берег, где вдалеке виден кишлак. – Не возражаете?
Оба, поёживаясь, молчат. Поворачиваюсь к заведующему районо:
– Давайте вы первым…
– Вы что, смеётесь? Я что, циркач?.. У меня трое детей!
Командую секретарю райкома комсомола:
– Полезай!
– Увольте меня, не полезу!
– Как же вы гоняете по этой проволоке девушку?
Я выкричался, выпустил пар, не добившись даже показного раскаяния от этих руководителей районного масштаба. Учительницу мы забрали из Нурека, перевели заведующей учётом райкома комсомола в соседний район… Будь моя воля, я бы ВСЕХ, ВСЕХ русских девушек, раскиданных по кишлакам, вырвал из-под деспотического всевластия замаскированных баев и вернул в родные края. Но… не зря говорят: «Бодливой корове Бог рогов не дал…»
Однако давайте вернёмся в наш «газик», который медленно катил по узкой горной дороге. Чтоб пропустить встречную автомашину, нам приходилось прижиматься бортом к скале, а чтоб обогнать перегруженную, пыхтящую грузовую колымагу, «газик» чертил колесом след подле самой кромки отвесной пропасти.
Я уже привык к подобным дорогам, не напрягался, равнодушно смотрел в лобовое стекло и думал о том, что ждало меня в Сталинабаде. Вдруг машина будто споткнулась, дёрнулась и заковыляла дальше, а из-под неё выскочило колесо и покатилось по дороге впереди машины. Побелевший водитель, выключив двигатель, схватился правой рукой за тормоз, левой резко выкручивал руль на себя. Описав невеликий полукруг, «газик» бодливым козлом ткнулся в гранитную стену и встал, завалясь на правый бок, на обрубленную переднюю ось. В полутора метрах от пропасти на ходу у машины отвалилось переднее правое колесо. По всем расчётам, нам надлежало кувыркнуться в пропасть и сгинуть с лица земли. Но Бог судил иначе. Судьба вновь обнесла беду стороной. За последний год это случилось в четвёртый раз!
Несколько лет спустя, на приёме деятелей литературы и искусства с руководителями республик, я оказался за столом рядом с заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК КП – невысоким, тонким, очень темпераментным и мудрым. Тогда я уже редактировал русский литературный журнал. Слегка подогретые и чуточку раскованные отличным армянским коньяком, мы рассуждали о превратностях судьбы, я вспомнил случай с отлетевшим колесом, и вдруг мой собеседник сказанул: «Ты же умный человек! Неужели ты думаешь, колесо само отвалилось? Сами колёса от автомобиля не отрываются – их отрывают. И то, что ты остался жив, – чудо Господне»…
