О чём эти три рассказа Александра Кердана?

О верности. Первый – родовому имени, второй – хоть и на свой лад, но профессии, третий – опять профессии, но ещё и долгу. На верности тому, что человек счёл для себя святыней, столетиями, а где-то уже и тысячелетиями стоит страна, народ, цивилизация.

Верность – не чувство, она – сама человеческая основа, и без людей, верных семье, Отечеству, самим себе, немыслимо представить себе нацию такой, какой мы её знаем. Без верности искажаются лица, судьбы, и мир приобретает сюрреалистические черты. Верностью апостолов донесены до нас Евангелия, верностью солдат – образ Родины, свободной от захватчиков, верностью поэтов – слово, отобразившее жизнь.

Среди душевной смуты одна верность и гарантия того, что не треснем поперёк души, что останемся теми, кем задуманы. И спасибо на том Александру Кердану – за твёрдость, за лучащийся юмор и за любовь к жизни, какой бы серой и безотрадной она порой ни была. Все испытания наши от одного истока, и когда превзойдены, опрокинуты, великое счастье с нами. Счастье верности, счастье преодоления

                                                                                                                              Сергей Арутюнов

---

НОВАЯ ФАМИЛИЯ

Курсанта выпускного курса военно-политического авиационного училища Антона Дуракова вызвал в канцелярию командир роты лейтенант Грачёв. Ничего необычного в таком вызове не было. Ротный, сам недавний выпускник Московского ВВОКУ^[1] имени Верховного Совета РСФСР, с подчинёнными, которых был старше всего на год, играл в демократию. Ко всем курсантам он обращался только на «вы», с каждым здоровался за руку, как с равным, любил долго беседовать с каждым курсантом, так сказать, по душам, чем выгодно отличался от своего предшественника майора Скляренко, дравшего будущих политработников, как липку, с первого и до последнего курса. Впрочем, такое поведение Грачеву предписывалось и служебными инструкциями. Накануне аттестационной комиссии, командир роты был обязан провести с каждым выпускником индивидуальную беседу для выяснения его просьб и пожеланий, иными словами, для уточнения, куда по выпуску хотел бы попасть служить будущий лейтенант: в обычную авиацию, в ВВС ПВО, в авиацию ВМФ или в лётные части пограничных войск... У отличников Грачёв обязательно спрашивал ещё и о желании служить в самых престижных местах: в заграничных группах Советских войск, то есть в ГДР, Венгрии, Чехословакии, Польше и Монголии, а так же в столичных военных округах – Московском и Ленинградском.

Курсант Дураков отличником никогда не был, однако и самым отстающим среди сокурсников тоже не числился. Согласно мудрости, завещанной его бабушкой, тамбовской крестьянкой Пелагеей Ильиничной, он вперёд не лез, но и в хвосте не плёлся – был твёрдым хорошистом, несмотря на схваченные ещё на первом курсе две тройки по аэродинамике и материаловедению. Лестных карьерных предложений от лейтенанта Грачёва потому курсант Дураков не ждал, и, следуя опять же бабушкиной присказке – на службу не напрашиваться, от службы не отказываться, – сам для себя давно решил, что поедет служить туда, куда пошлют.

Об этом он и заявил ротному. Длинноносый, черноволосый и шустрый лейтенант Грачёв всем своим видом соответствовал своей фамилии. Он ласково посмотрел на курсанта Дуракова чёрными, круглыми глазами, вскочил из-за стола, мелкими, птичьими шажками подскочил к нему, быстро и крепко стиснул руку и усадил за стол, торцом прижатый к его, командирскому. Сам уселся рядом, но заговорил совсем не о будущем назначении.

– Вы никогда не думали, Антон Валерьевич, сменить фамилию? – ошарашил он курсанта Дуракова обращением по имени и отчеству и самим вопросом.

– Как это сменить? – не понял курсант Дураков.

Лейтенант Грачёв несколько смутился, но продолжал в отеческом тоне:

– Обыкновенно. Сменить, да и только. Как бы это вам сказать помягче: довольно необычная у вас... хм-км... фамилия.

Курсант Дураков слегка обиделся:

– Ничего необычного нет. Дед мой был Дураковым. В гражданскую воевал. Отец мой, тоже Дураков, всю Великую Отечественную прошёл, сейчас знатный слесарь на авиамоторном заводе. Ну и я...

Лейтенант Грачёв согласно закивал головой:

– Всё верно. Фамилия-то хорошая. Вот, даже в Свердловском СКА, знаменитый хоккеист Дураков есть, между прочим, неоднократный чемпион мира по хоккею с мячом... Только вот...

– Что только? – курсант Дураков начал тихо злиться. – Вы прямо говорите, товарищ лейтенант, что вас в моей фамилии не устраивает?

Лейтенант Грачёв заговорил ещё ласковей:

– Вы поймите меня правильно, Антон Валерьевич, я лично ничего... то есть, никаких претензий к вашей замечательной фамилии не имею. И хоккеист известный, и ваши предки... Всё это так и есть, и славу фамилии составляет... И, не будь вы политработником, я, пожалуй, никогда бы разговор о смене фамилии с вами не завёл...

– А при чём тут политработник? – искренне удивился курсант Дураков.

Лейтенант Грачёв заговорил горячо, торопливо, комкая слова:

– Так вы сами подумайте, вот, приходите вы в роту. Представляют вас солдатам, мол, любите и жалуйте, новый заместитель командира роты по политчасти – лейтенант Дураков. Первое, что солдаты сделают, это я вам точно говорю, кличку вам обидную дадут...

– Вы уверены, что дадут? – немного растерялся курсант Дураков.

– Вне всякого сомнения! Солдаты, они такие! – заверил лейтенант Грачев.

– Ну, как придумают кличку, так и забудут! Потом-то всё равно по делам, а не по фамилии судить станут... А я – человек не обидчивый, потерплю! – нашелся курсант Дураков.

Лейтенант Грачёв даже руками всплеснул:

– Кабы только вас дело касалось, я бы и речь об этом не завёл! Но ведь вы – представитель нашей, ленинской партии в Вооруженных силах... Подумайте, это ведь на неё пятно сразу упадёт... Ведь вашу фамилию со всеми членами партии увяжут!

Упоминание о партии, членом которой курсант Дураков стал ещё на третьем курсе, заставило его задуматься.

– Товарищ лейтенант, а как же я фамилию сменю? – спросил он, после долгого молчания.

Лейтенант Грачёв, терпеливо ждавший этого вопроса, оживился:

– Это, Антон Валерьевич, сделать проще простого. Вы ведь собираетесь жениться, так?

– Так точно, собираюсь.

– Вот и смените фамилию, при регистрации брака.

– Как это сменить? – снова не понял курсант Дураков.

Лейтенант Грачёв объяснил:

– Как все меняют при заключении брака... Вот моя жена, была в девичестве Воронова, а после свадьбы стала Грачёва...

Курсант Дураков знал жену ротного – она работала в курсантском буфете. Он мрачно усмехнулся: «По папе – Воронова, по мужу – Грачёва, а в быту кличут – Утка. Уж больно походочкой своей перевалистой она эту водоплавающую напоминает...» Вслух он этого ротному, конечно, не сказал, промямлил только:

– Хорошо. Я подумаю, товарищ лейтенант. Разрешите идти?

– Идите и серьёзно обо всём поразмыслите, товарищ курсант, – лейтенант Грачёв на прощанье ещё раз крепко стиснул ему руку своей узкой, но жилистой дланью.

Весь день курсант Дураков не находил себе места. Всё не шёл у него из головы разговор с ротным. Он непрестанно думал о нём и во время обеда, когда машинально хлебал надоевший за годы учёбы суп из рыбных консервов и сухого картофеля, и во время самоподготовки, сидя над конспектом речи Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева на XXV съезде партии... Этим конспектом курсант Дураков очень гордился. Работая над ним, он проявил все свои таланты: разделы доклада для пущей наглядности выделил цветными фломастерами, после каждого раздела привёл примеры из современной общественной жизни, в том числе из своей, курсантской.

Только вот сейчас, вглядываясь в страницы тетради с разукрашенным конспектом, он никак не мог решить, как же ему самому поступить. Не было такой подсказки ни в речи Генсека, ни в трудах классиков марксизма-ленинизма... Снова и снова припоминал он слова лейтенанта Грачёва об ответственности коммуниста перед родной партией. Несомненно, в словах ротного был свой резон, но курсанту Дуракову претила даже мысль о том, что он, мужчина, возьмёт фамилию будущей жены. Хотя, как молодой коммунист и будущий проводник партийных идей в солдатские массы, он, наверное, не должен был бы нисколько сомневаться, если речь идёт о престиже партии...

Так промаялся курсант Дураков до самого вечера, когда, не утерпев, поделился своими сомнениями с лучшим другом, курсантом Платоном Редчичем.

Редчич, известный в роте балагур и подкольщик, на этот раз выслушал его совершенно серьёзно и сказал с глубоким убеждением:

– А ведь наш литер прав, Антон: фамилию тебе лучше сменить! Засмеют тебя солдатики в части... А оно тебе надо?

– Нет, конечно, не надо. Но, только если сменю свою фамилию на фамилию жены, меня же родители мои не поймут, да и однокурсники на смех поднимут...

– Ну, со своими родичами как-нибудь договоришься, – успокоил Редчич, – а про наших сокурсников и голову не ломай. Во-первых, скоро выпуск. Ну, погалдят немного и забудут. Во-вторых, может, и галдеть не станут. Помнишь, в шестой роте, что перед нами выпускалась, был курсант Гадюкин? Так он перед выпуском тоже женился и взял фамилию жены. Стал Козловым. И как-то никто не смеялся... Все всё правильно поняли. Ты о своей службе подумай! Вспомни мультик про капитана Врунгеля: как вы лодку назовёте, так она и поплывёт! А так не только солдаты смеяться станут, а и кадровики... Скажем, попадёт им на стол представление на тебя, задумаются... Мой тебе совет: поговори с Антониной... Вы же ведь заявление в ЗАГС подавать надумали...

Невеста курсанта Дуракова выпускница техникума советской торговли была девушкой с характером. Грудастая, крепко сбитая, с почти квадратной фигурой, румяным, круглым лицом и вздёрнутым носом, она, полгода назад, первой подошла к курсанту Дуракову на танцах в городском саду, первой поцеловала его, когда он пошёл провожать её до общежития, сама же доступно объяснила, как они славно будут жить вместе, какая она будет хорошая хозяйка и жена, сколько у них будет детей... Словом, уже задолго до свадьбы, было понятно, кто у них в доме будет командовать. Немудрено, что, отправляясь в следующую субботу в увольнение для встречи с суженной, курсант Дураков немного побаивался заводить с ней разговор о смене фамилии. Когда же решился, Антонина, к его удивлению, неожиданно согласилась и даже обрадовалась:

– Ой, как славно, Антоша, и мне хлопот поменьше, паспорт и диплом менять не надо будет...

«Ага, а мне-то каково! Ещё и партбилет новый выписывать придётся...» – грустно подумал курсант Дураков, но отступать уже было некуда.

Антонина между тем продолжала излагать ему преимущества от перехода на её фамилию, о которых он даже и не подозревал.

– А родители-то мои тебя на руках носить будут. Особливо, папаня. Он же всё маманю пилил, что она ему девку родила, а не сына, мол, фамилию нашу я не продолжу... А теперь... Теперь ты всё у него можешь просить, чего душа твоя пожелает. Хоть мотоцикл «Урал», хоть «Запорожец»... Да и просить не надо! Ты теперь и потребовать вправе! Да, что там требовать: папаня сам тебе всё это на нашей свадьбе подарит!

Курсант Дураков не был человеком корыстолюбивым, но тут взгляд его замаслился:

– А откуда папаня-то мотоцикл или даже машину возьмёт? Их же только по очереди купить можно! – смущённо поинтересовался он.

Антонина, просияв, пояснила:

– Я разве тебе не говорила, что папанин брат двоюродный, дядя Венедикт, райпотребсоюзом у нас в районе заведует. Он мне и в техникум рекомендацию давал, чтобы вне конкурса взяли...

– Не, не говорила, – пробормотал курсант Дураков. Он уже представил себя за рулём новенького «Запорожца» и осторожно спросил: – Тонь, а Тонь, нельзя ли, чтоб не «Запорожец» батя твой презентовал, а хотя бы «Москвич-412»?

Антонина не ожидала от будущего супруга такой прыти, она как-то по-новому, с интересом, взглянула на него:

– «Москвич», Антошенька, трудней достать. Я уже и сама интересовалась... На «Москвичи» отдельная очередь имеется... А «Запорожцы» ветеранам войны положены... Так, вот дядюшка на какого-нибудь старичка его оформит, а ты получишь... Только, смотри, не болтай лишнего! Впрочем, может быть, папаня с дядей и на «Москвичок» нам расстараются, ради продолженья фамилии...

Они ещё долго гуляли по весеннему парку, мечтая о будущем, намечая, куда поедут в первый офицерский отпуск на подаренной машине.

Вернувшись в училище, курсант Дураков доложил о прибытии дежурному по роте и отправился в канцелярию к лейтенанту Грачёву.

Ротный сидел за столом и разбирал какие-то бумаги. Видно, что ему было не до курсанта Дуракова. Но тот был так обрадован счастливым разрешением проблемы с фамилией, так переполнен эмоциями по поводу своего будущего семейного, а, значит, и служебного благополучия, что не заметил этого.

– Разрешите доложить, товарищ лейтенант? – бодро возопил он.

Лейтенант Грачёв недовольно буркнул, не отрывая взгляда от бумаг:

– Ну, что у вас, товарищ курсант? Докладывайте!

– Я подумал над вашим предложением, товарищ лейтенант... – глаза курсанта Дуракова просто лучились.

– Над каким предложением? – воззрился на него лейтенант Грачёв.

Курсант Дураков немного опешил:

– Вы, наверное, забыли, товарищ лейтенант... Вы же сами дня три назад говорили, чтобы я подумал о смене фамилии...

– Ах, да, да, припоминаю. Ну и что вы решили, товарищ курсант?

– По вашей рекомендации я решил сменить фамилию. Возьму при заключении брака фамилию жены.

Лейтенант Грачёв отложил бумаги в сторону и одобрил:

– Молодец! И какая будет у вас новая фамилия, товарищ Дураков?

Курсант Дураков принял строевую стойку и, даже прищёлкнул каблуками, представляясь:

– Троцкий, товарищ лейтенант!

Лейтенант Грачёв недоверчиво переспросил:

– Как вы сказали?

– Троц-кий! – стараясь говорить, как можно чётче, повторил курсант Дураков.

Лейтенант Грачёв надолго замолчал, пристально вглядываясь в лицо курсанта Дуракова: не издевается ли он над ним. Но лицо курсанта было простодушным, взгляд ясным и преданным.

Лейтенант Грачёв встал из-за стола и просеменил к подчинённому.

– Вот, что, товарищ курсант Дураков, оставайтесь-ка вы лучше на своей прежней фамилии... – только и смог выдавить он из себя.

2013

ДЕРЖИТЕ СВЯЗЬ С ВОЕНКОМАТОМ!

Лейтенант Костя Санин с детства писал стихи, но всегда сомневался, стихи ли это. Особенно при взгляде на портреты Пушкина и Лермонтова. Распределённый в авиационный гарнизон в один из городов на севере Казахстана, он как-то вдруг осмелел и пошёл в местное литературное объединение.

В редакции областной партийной газеты «Степные дали» собрались самодеятельные стихотворцы. Их было немного – четверо мужчин, все значительно старше Санина и одна женщина, та вообще – пенсионерка. Самым молодым, кроме, конечно, Санина, оказался руководитель лито – подвижный и резкий журналист местного радиовещания Корытных, которого все уважительно величали «Виктор Михайлович». На вид ему было не больше тридцати, но новичку Санину, присевший с ним рядом рабочий поэт Дуняшин успел сообщить:

– Виктор Михайлович окончил Литературный институт имени Горького. Он у самого Вознесенского в семинаре учился. Во всех журналах столичных публикации имеет… Скоро, наверное, членом Союза писателей станет!

– А как членами Союза становятся? – наивно поинтересовался Санин.

– Надо книги изданные иметь и рекомендации…– с видом знатока пояснил Дуняшин. – А ты сам, что пишешь? Стихи, прозу?..

Санин открыл рот, чтобы ответить, но тут Корытных постучал по столу узкой ладошкой, требуя внимания:

– Тише товарищи! Начинаем заседание литературного объединения. Сегодня мы обсудим творчество нашего товарища Калымханова. Пожалуйста, Темир Калымханович, выходите вперёд, читайте стихи. Мы вас слушаем!

Припадая на правую ногу, вышел пятидесятилетний, коренастый Калымканов, раскрыл тетрадку в клеёнчатой обложке и начал читать что-то на родном языке.

Санин старательно вслушивался в незнакомые слова, но ничего не понял, и даже ритма никакого не уловил – только заунывность, как будто степной ветер в приоткрытой форточке свистит.

– Хорошо, – одобрительно кивнул Корытных, – а теперь переведите нам, Темир Калымханович, о чём ваше стихотворение.

Калымханов перевёл, и перевод ещё больше разочаровал Санина. Маленький белый козлёнок скачет по зелёному лугу. Светит солнце. Козлёнок рад, и все, кто видит козлёнка, тоже рады. Вот и всё стихотворение.

Он недоумённо покосился на старожила лито Дуняшина: мол, разве это стихи?

Дуняшин негромко пояснил:

– Калымханов – наша звезда экстра-класса. У него скоро в республиканском издательстве «Жужасы» первая книжка стихов выходит… Даже у Виктора Михайловича своей персональной книжки нет, а Калымханов – национальный кадр, ему – зелёная улица…

– И что вся книжка про козлёнка? – изумился Санин.

Дуняшин снисходительно улыбнулся:

– Ну, наверное, и про овечек что-то есть!

– Тише товарищи, не отвлекайтесь! – строго посмотрел в их сторону Корытных. – Вы лучше, Юрий Михайлович, – обратился он к Дуняшину, – скажите, что думаете о стихах товарища Калымханова…

Дуняшин за словом в карман не полез:

– Думаю, что стихи хорошие. Позитивные, патриотические. Опять же, связь с природой налицо… Только вот социальности в них маловато… Где наш советский человек – созидатель? Или товарищ Калымханов его в образе козлёнка изобразил?

Калымханов набычился, а Корытных покраснел:

– Перестаньте юродствовать, Юрий Михайлович! Козлёнок – это метафора! Вы знаете, что такое метафора?

Тут обсуждение творчества Калымханова и закончилось.

Корытных пустился в долгие и малопонятные Санину филологические рассуждения о выражениях, употребляемых в переносном значении, в основе которых лежит сравнение неназванного предмета или явления с каким-либо другим на основании их общего признака.

В конце длинного монолога руководитель лито упёрся орлиным взором в Санина и представил:

– У нас новый член литературного объединения. Поднимитесь товарищ…

– Санин Константин Георгиевич, – представился Санин, покрываясь испариной.

– О, тёзка Паустовского! – встрепенулся Корытных. – Что ж, очень хорошо! Давайте, Константин Георгиевич, расскажите о себе, стихи почитайте…

Санин, запинаясь, коротко пересказал свою биографию и прочитал три недавно написанных стихотворения – про партию, про степь и про любовь.

В зале стало тихо.

«Позор! Сейчас меня выгонят с треском…» – подумал Санин.

Но Корытных посмотрел на него с интересом:

– Так вы это сами написали? – вдруг спросил он.

От неожиданности Санин возмутился:

– Ну не Пушкин же!

– Хорошо, подойдите ко мне потом, – сказал Корытных и объявил заседание литературного объединения закрытым.

Члены лито потянулись к выходу. Дуняшин на прощание крепко пожал Санину руку:

– Здорово! Ты – настоящий. Будем дружить!

Санин дождался, когда останется с Корытных наедине.

– Давай, на «ты», лейтенант! Зови меня Виктором, – неожиданно предложил Корытных. – Ты – поэт. А поэты друг с другом – всегда на «ты»…

– Хорошо, Виктор Михайлович…

– Виктор!

– Да, Виктор, извини… Так, значит, у меня – стихи?

Корытных рассмеялся:

– Ну, конечно, стихи! Я тут пять лет лито руковожу, всё ждал, когда же, кто-то, типа тебя, появится… Вот и появился! А то ведь – сплошные старпёры да графоманы косяком пёрли. Все – один к одному… Только у Дуняшина и встречаются вирши стоящие… Наш человек!

– А этот… Калымханов? Вы… ты же его хвалил…

– Восток – дело тонкое, Константин… Тут – политика партии. Против неё не попрёшь! – назидательно сказал Корытных и спросил деловито. – У тебя копии стихов, что ты читал сегодня, с собой? Давай! Я подборку для газеты готовлю. Представим тебя читателям! И телефон свой служебный оставь. Позвоню, если что…

Через две недели в областной газете появилась подборка стихов Санина, а ещё через неделю ему позвонил Корытных.

– Здравствуй, наследник Паустовского! – бодро поздоровался он и сообщил радостно. – Твоя подборка произвела фурор! Мне сам Шаркибаев звонил, про тебя спрашивал.

– Кто это – Шаркибаев?

– О, Шаркибаев, это – большой человек. Председатель областной писательской организации, в которой, правда, он один пока и состоит… Полковник КГБ в отставке!

– И что говорит «большой человек»? – напрягся Санин.

– Хвалит тебя, ну, и меня заодно, что тебя нашёл! Предлагает нам троим в воскресенье поехать в совхоз, выступить перед трудовым коллективом… Ты как, сможешь?

– Надо, значит, смогу, – слегка растерялся Санин.

Утром в воскресенье к КПП воинской части подкатила чёрная «Волга». Из неё вышли Корытных и круглый, как дыня «колхозница», казах – в дорогом импортном костюме. Круглолицый, улыбчивый, он смотрел строго, с прищуром, сразу видно – из органов.

– Серик Шаркибаевич Шаркибаев, – назвался он и пухлой рукой неожиданно больно стиснул ладонь Санина.

– Лейтенант Санин, – по-уставному отчеканил Санин, с трудом вырывая ладонь из цепкой длани Шаркибаева.

– Молодес! – по-отечески потрепал Шаркибаев Санина по плечу. – Хороший стихи пишеш. Особенно этот: «Родная партия, ты путь нам нашертила…»

– Начертала, товарищ полковник… – осторожно поправил Санин.

– Молодес! Всегда так пиши. Звать как тебе, лейтенант?

– Константин, товарищ полковник.

– Коська, знашит. Ну, поехали!

В совхозе «Целинник», расположенном километрах в сорока от города, их уже ждали.

На крыльце сборно-щитового клуба, украшенного выгоревшим транспарантом «Слава КПСС!», топтались директор – точная шарообразная копия Шаркибаева, только в костюмчике попроще, и две казашки – в национальных нарядах, с караваем в руках.

«Разве что оркестра нет…» – удивился Санин столь помпезной встрече.

Шаркибаев, похоже, привык к таким церемониям. Он неспешно выбрался из «Волги», благосклонно выслушал приветствие директора на казахском и русском языках, принял каравай, передал его подскочившему водителю и направился в клуб, махнув Корытных и Санину:

– Не отставайте...

В клубе – не протолкнуться. Все места заняты и даже в проходах стоят взрослые и дети. Все, как один – казахи.

Шаркибаева, Корытных и Санина зал встретил овацией.

«Ещё ведь ничего не сказали, а уже хлопают…Что же будет, когда стихи читать начнём? Интересно, а сам Шаркибаев, что пишет?» – успел подумать Санин, следуя за катящимися, как два колобка, Шаркибаевым и директором по центральному проходу, оставленному свободным.

На сцене стояли трибуна с гербом СССР, покрытый красной бархатной скатертью стол и стулья: два впереди, и два – сзади.

На первый ряд уселись Шаркибаев и директор. Корытных и Санин, соответственно, устроились за ними.

– Сейчас начнётся… – шепнул Санину Корытных, пряча хитроватую усмешку в усах, отпущенных, «а-ля» песняр Мулявин.

– Что начнётся?

– Сам увидишь.

Директор на ломанном русском объявил, что в совхозе сегодня важная и долгожданная встреча с известным советским писателем Шаркибаевым и членами областного литературного объединения. Тут он запнулся и фамилии Корытных и Санина прочитал по бумажке.

– Слово предоставляется нашему дорогому и горячо любимому писателю, живому классику казахской литературы Серику Шаркибаевичу!

Зал взорвался аплодисментами, которые долго не смолкали.

Шаркибаев вышел за трибуну, неторопливо налил в гранённый стакан воду из ребристого графина, сделал пару глотков, откашлялся в кулак и важно произнёс – тоже по-русски:

– Я родился в год десятилетий Великий Октябрьский революсия в семье простого щабана…

Корытных снова приник к уху Санина:

– Сейчас скажет: «И тоже пас овец, как мой отец, пока не загремели раскаты Великой Отечественной войны!»

Санин даже удивиться не успел, как раздался усиленный микрофоном голос Шаркибаева и слово в слово повторил только, что озвученную Корытных фразу, конечно с собственной неповторимой интонацией:

– И тоже пас овес, как мой отес, пока не загремел раскаты Великий Отечественный война!

– Я понял, что моё место там, где сражается весь советский народ… – на ухо Санину просуфлировал Корытных.

– Я понял, что моё место там, где сражаеса вес совесский народ…– эхом отозвался Шакирбаев.

Корытный не унимался:

– «Хочу воевать!» – сказал я. Военком отвечал: «Нет, Серик, ты нужен здесь! Иди домой, паси овец! Держите связь с военкоматом!»

Шакирбаев повторил и эту сентенцию, причём фразу: «Держите связ с военкоматом!» – он значительно произнёс дважды, во второй раз зачем-то добавив к ней: «К штыку приравняем перо!»

«Надо же, Маяковского знает…»

Зал снова дружно зааплодировал. Такие овации Санин видел только по телевизору, когда транслировали очередной съезд партии.

Санина внезапно разобрал смех. Чтобы не прыснуть, он зажал рот ладонью, а чуть успокоившись, звонким шёпотом полюбопытствовал у Корытных:

– Витя, ты откуда знаешь, что полковник скажет?

– Да у него одна речь на все случаи заготовлена… Он её однажды наизусть вызубрил, а всё остальное только по бумажке прочитать может…

– И что всегда одно и тоже?

Корытный, косясь на прислушивающегося к их перешёптываниям и уже заёрзавшего на своём стуле директора, усмехнулся:

– Всегда одно и тоже! Я на всех его встречах с читателями был, сам, как видишь, уже всё наизусть выучил!

«И это – знаменитый писатель?» – скривился Санин.

Шаркибаев, перебиваемый то и дело наглядными свидетельствами «народной любви», ещё битый час рассказывал свою длинную биографию, в которой, если отбросить шутки в сторону, было много по-настоящему примечательного. И то, как в годы войны, он, ещё подростком, ловил вместе с ЧОНовцами бандитов в степях Казахстана, и как тридцать лет исправно служил в органах государственной безопасности и боролся с агентами капиталистических государств, с инакомыслием и так далее…

Но всё это говорилось совершенно беспросветным, казённо-суконным языком да ещё и на ломанном русском...

И вопрос о том, как при отсутствии всякой способности красиво излагать свои мысли, человек может принадлежать к писательскому Союзу, всё время крутился в голове у Санина. Он-то был совершенно уверен, что все «инженеры человеческих душ» – мастера слова, что каждый из них является интеллектуалом, философом, мудрецом. Ничего этого в первом, увиденном им в «живую», члене Союза писателей СССР не обнаружилось…

Шаркибаев закончил свою «тронную» речь только тогда, когда, очевидно, устал сам. Утирая взмокший лоб платком, он с довольным видом уселся в президиум.

Директор вызвал Корытных. Виктор Михайлович прочёл балладу о солнце и стихотворение о дуэли Лермонтова у подножия Машука. Стихи Санину очень понравились, особенно строчки: «Я – лейтенант, а вы – поручик, что в принципе – одно и то ж!» И зал не скупился на рукоплескания.

Читал свои произведения и Санин. Ему тоже аплодировали, долго и горячо.

«Наверное, и мои стихи им по вкусу пришлись…» – кланяясь зрителям, радовался он первому успеху.

Корытных пожал ему руку:

– С крещением тебя, наследник Паустовского! Хорошо читал! С выражением!

– Люди хлопают… Наверное, понравилось… – сияя, как надраенная пастой «гойя» солдатская бляха, предположил Санин.

– Ну, на этот счёт ты особых иллюзий не строй. В зале, если кто и понимает по-русски, так человек пять, не больше…

– А что же они так хлопают, если не понимают!

– На своего директора глядят. Как он начнёт аплодировать, так и они в ладоши бьют…

– Зачем же тогда вся эта профанация? – покраснел от осознания собственной наивности Санин.

Корытных покачал головой:

– Чудак-человек! Для отчёта, конечно! Линию партии знаешь: культуру – в массы? Вот мы её и проводим… Серик Шаркибаевич в Алма-Ату напишет, на съезде писателей его в докладе похвалят, а то и грамоту за активную работу дадут…

После выступления директор совхоза пригласил их в столовую. Там был накрыт настоящий достархан: жаренный баран, бешбармак, овощи, фрукты, водка, кумыс…

Шаркибаев посадил Санина рядом с собой. Выпив водки и раскрасневшись, сказал, приобняв его за плечи:

– Виш, как Серика любят! Как ево все уважают, как принимают… Ты, Коська, Серика держис! Серик плохому не наущит…

– Серик Шаркибаевич, а как вы писателем стали? – задал Санин волновавший его вопрос.

Корытных и директор вышли на перекур, и Шаркибаев смело поделился опытом:

– Э-э, снащала, дал десять тысящ один казахский писател. Он мой рассказы записал. Потом дал десять тысящ редактор «Жужасы». Он книга «Горящий степ» напещатал. Умный щеловек сказал: «Серик, нада русский перевот…» Дал ещё десять тысящ русский писател, он перевёл. С двумя книг меня в Союз приняли…

– А что вы сейчас пишете? – спросил Санин, полагавший, что настоящий писатель ни дня без строчки жить не может.

– Э-э, защем? Много пишеш, голова болит! – захихихал Шаркибаев. – И так всё хорошо! Болше меня писател в области нет! Выступат зовут, ладоши бьют, достархан накрывают, бакшиш дарят… Ты, Коська, Серика держис! – повторил он. – Сам болшой писател будеш!

Провожая их из совхоза, директор и впрямь загрузил в багажник «Волги» дары: тушку барашка, ящик помидоров, мешок сахара, бурдюк кумыса.

У КПП родной части Шаркибаев высадил Санина и Корытных, сказал им на прощание свою коронную фразу: «К штыку приравняем перо! Держите связ с военкоматом!» – и уехал.

Корытных и Санин отправились в ближайшую пивнушку – «лакирнуть» достархан. Пиво в казахском городе, в отличие от любого российского, всегда имелось в наличие и продавалось без очереди.

Отхлебнув истекающего белой пеной напитка, Санин передал Корытных разговор с Шаркибаевым и спросил со всем жаром юности:

– Витя, разве в Союз ради достархана вступают или бакшиша? Что это за писатель, который одну книгу написал, и то не сам?

– Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать… – обгрызая плавник леща, строкою классика отозвался Корытных.

– А как же тогда, «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон»?.. Или – «поэт, не дорожи любовию народной»?

– Погоди, обожжёшься, как я, станешь делать, как Шаркибаев!

Корытных поведал, что его, одобренная к изданию, книга стихов уже пять лет лежит в Алма-Ате в издательстве и никак не может попасть в план.

– Взятку просят! А у меня денег нет. Семья, трое детей… Да, и не казах я, как видишь…

Он поглядел на загрустившего Санина и обнадёжил:

– Ты, наследник Паустовского, нос не вешай! Ты меня на десять лет моложе. Запас возраста есть! У тебя всё ещё может получиться… Только стихи писать не бросай!

– Да, уж, не брошу! Если и стану членом союза, то не так, как Шаркибаев! – пообещал Санин. – И, конечно, не ради миски чечевичной похлёбки…

Корытных печально кивнул:

– Ну, попробуй…

Вскоре Санина перевели служить в другой гарнизон на территории РСФСР.

О дальнейшей судьбе казахстанских знакомых ему ничего не было известно, пока однажды на челябинском автовокзале он не столкнулся с рабочим поэтом Дуняшиным.

Это случилось уже после распада Советского Союза, когда Казахстан обрёл суверенитет.

Дуняшин, как оказалось, недавно переехал в мордовское село, на свою историческую родину. Теперь ехал в Казахстан оформлять какие-то документы.

– Виктор Михайлович Корытных год назад погиб! – горько сообщил он. – Пьяным замёрз на автобусной остановке…

– Как же так? Он ведь запойным не был!

– Не был, да стал. С горя, что не сумел пробиться. Книгу свою так и не смог издать. Когда Союз приказал долго жить, с работы его казахи попёрли… Жена ушла… Вот и запил.

– А Шаркибаев жив?

– Что ему, баю, сделается? Местный классик! Живее всех живых!

– Так же собирает дары со всех, с кого может?

– Точно! Только теперь уже не совхозы трясёт, а местных фермеров и олигархов!

– Калымханов, небось, член Союза? – поинтересовался Санин.

Дуняшин удивился:

– Ты и его помнишь? Конечно, и давно. Он – правая рука и ученик Шаркибаева. Ждёт момента, чтобы своего наставника подсидеть… А ты как?

– Служу России…

Подполковник Санин уже несколько лет, как носил в кармане красную книжечку члена писательского Союза. Его приняли безо всяких взяток, как автора пяти книг.

Но, посмотрев на седого как лунь Дуняшина, не имеющего своих книг и осевшего в глухой деревушке без каких-либо перспектив, ничего об этом не сказал.

Да, и чем было хвастать: никаких льгот и преференций членство в Союзе теперь не давало: ни внеочередных публикаций в журналах и издательствах, ни повышенных гонораров, ни командировок за счёт литфонда, ни отдельного кабинета…

Но ведь и стремился в Союз Санин вовсе не за этим!

Не сказал он Дуняшину и про то, что сам теперь руководит областным литературным объединением, и молодёжи среди слушателей немало…

Тут объявили отправление автобуса. Они обнялись, и Дуняшин уехал.

На следующем занятии своего лито Санин рассказал начинающим о судьбе знакомых поэтов, долго талдычил им о том, какое это не простое дело – остаться писателем и человеком, несмотря ни на что.

Прощаясь с воспитанниками, он произнёс неожиданно всплывшую в памяти фразу:

– К штыку приравняем перо! Держите связь с военкоматом!

– Зачем это? – удивились юные дарования.

– Обстановка в мире напряжённая… – сказал подполковник Санин.

2019

ЭКИПАЖ МАШИНЫ БОЕВОЙ

Полковник в отставке и заместитель начальника автослужбы российского парламента Александр Иванович Чистов осторожно отодвинул штору и выглянул из окна своего кабинета на одиннадцатом этаже «Белого Дома». Так, Белым домом, москвичи окрестили здание Верховного Совета новой России.

Быть осторожным не мешало: со стороны гостиницы «Мир» по окнам мятежного парламента уже несколько дней постреливали снайперы. А пару часов назад к ним добавились крупнокалиберные пулемёты ВэВэшных БэТээРов, сначала расстрелявшие палаточный городок на площади перед Белым Домом, а теперь, периодически крошившие стены самого Белого дома.

Но всё-таки Александра Ивановича интересовали не эти бронетранспортёры и даже не стрельба их пулемётов. Он смотрел на четыре танка, на четыре «семьдесят двойки», то есть танка «Т-72», которые неуклюже ползли по Калининскому мосту. Он, Александр Иванович, бывший строевой танкист (а танкистов, как и разведчиков, бывших не бывает), а в дальнейшем — начальник танкоремонтного завода — по бортовым номерам сразу узнал броневые машины родной гвардейской Кантемировской дивизии. И, увидев их, он обозлился на механиков-водителей:

— Корячатся, как коровы на льду! Они, что первый раз в танк сели? Тоже мне, экипаж машины боевой! Должно быть, со всей дивизии в добровольно-приказном порядке собирали! — сердито забубнил он себе под нос и живо представил, как это было.

            В воскресение, а ещё верней, в ночь с субботы на воскресенье (как же тут обойтись без таинственности!), — зло усмехнулся Александр Иванович, — пришёл танкистам гвардейской Кантемировской дивизии секретный приказ загрузить в танки бронебойные и термитные снаряды и заправиться топливом. Запасные баки сказано было не брать — Москва-то под боком! Но о цели пока не сказали Цель — это стратегия высшего порядка...И, наверно, вчера, после расстрела сторонников Верховного Совета возле телецентра Останкино, в Кремль на вертолёте прилетел Первый, он же, Верховный Главнокомандующий, он же Гарант Конституции. Прилетел и тут же призвал к себе Министра Обороны, Героя Советского Союза и бывшего десантника (хотя и десантники, так же, как разведчики и танкисты, бывшими не бывают):

            — Надо раздавить эту гадину! — словами из недавнего письма либеральных деятелей культуры, адресованного ему, Первому, сказал Первый. Его Александр Иванович много раз видел здесь на заседаниях Верховного Совета и догадался, что именно так и должен был сказать Первый, именно в такой ситуации.

            — Какую гадину? — конечно, переспросил его Министр Обороны.

          Александр Иванович замечал за Министром способность в необходимый момент включить этакого туповатого солдафона. И в другой раз бывшему десантнику, может быть, и сошло бы с рук прикинуться дурнем, ведь не зря же говорят, что каждый прыжок с парашютом это — малое сотрясение головного мозга, а у него этих прыжков больше полутысячи, не считая лёгкой контузии, полученной в Афгане. Но в этот раз, наверное, не сошло.

            — Приказываю расстрелять эту гадину, засевшую в Белом Доме, — закричал Первый.

           А Александру Ивановичу представилось, что руки у Первого в этот момент подрагивали, совсем, как у членов ГКЧП, дававших пресс-конференцию два с лишним года назад, за два дня до блестящего триумфа Первого. Но тогда был девяносто первый — самый звездный час Первого, и сам Первый, сам Гарант, тогда ещё не Гарант, был иным.

            А ещё подумалось Александру Ивановичу, что Министр Обороны, хотя и имел за плечами более полтысячи прыжков с парашютом и контузию, заметил подрагивание рук Первого и удержался от вопроса: «Вы о каком Белом Доме говорите, господин Верховный Главнокомандующий, верней, о чьём — о нашем или об американском?» Такого вопроса Первый бы ему никогда не простил, и поэтому Министр Обороны только уточнил:

            — Из чего расстрелять?

            Первый тут должен был непременно вскипеть:

            — Да из чего хочешь, из того и расстреливай, хоть из танков, хоть ракетами, хоть собственными соплями закидай...

            Но Министр Обороны мог ведь проявить неслыханную даже для Героя и десантника дерзость — глядя прямо в глаза Гаранту Конституции, потребовать:

            — Мне нужен ваш письменный приказ. Тогда — расстреляю.

            Что дальше творилось, понятно, не ходи к гадалке.

Первый, он же, Верховный Главнокомандующий, он же, упомянутый Гарант, должно быть заорал:

            — Да я тебя, да я... — и при этом непременно выбежал в комнату отдыха, где принял на грудь положенные в боевой обстановке сто граммов. Об этой склонности Первого ленивый разве, что не говорит...

А дальше события могли развиваться так.

К Министру и Герою должен был подскочить Начальник личной охраны Первого и бывший из тех, которые бывшими не бывают:

— Зря ты так, герой! — вкрадчиво, как и положено выходцу из упомянутых органов, должен был увещевать он. — Сделай, как говорят!

— Давай письменный приказ, сделаю, — настаивал, наверное, Министр.

— Будет тебе письменный приказ, — заверил его Начальник охраны. — Ты начинай, а приказ я тебе привезу... Лично. Обещаю...

Тут Министр и Герой, хотя и недоверчиво покачал бугристой головой, прикрытой фуражкой-аэродромом, но всё же поехал к кантемировцам.

А там предстояло самое трудное. Там предстояло убедить танкистов стрелять по зданию Верховного Совета. И Министр понимал, что приказом, даже самым строгим и с самого верха, этого не сделать. Парламент-то всенародно избранный... И на дворе не советские времена, а девяносто третий, и времена, как уже упоминалось, иные, и люди уже — не те. И это Министр, хотя и много раз прыгал с парашютом, и был контужен, само собой разумеется, должен был понимать. В таких условиях надо было не приказывать, а уговаривать. А уговаривать Министр не привык. Поэтому он поручил это сделать командиру гвардейской дивизии, полковнику, мечтающему стать генералом, и дал ему полный карт-бланш, мол, обещай тем, кто согласится, всё, что душе угодно — деньги, чины, ордена, ордера...

Комдив собрал офицеров дивизии и стал уговаривать.

Александр Иванович хорошо знал своих бывших сослуживцев. Он мысленно перебрал все возможные варианты и понял, что уговорить комдив мог немногих, всего человек семь-восемь, а из «чистых танкистов» — не более четырёх. Их-то, не взирая на звания и должности, и посадили, должно быть, на места командиров танков. А на места наводчиков-операторов и механиков-водителей (наскоро объяснив на какие кнопки и рычаги нажимать), посадили людей случайных... И, конечно, ни о какой слаженности экипажа и хотя бы одних совместных стрельбах речи не велось...

Поглядев на танки, выстроившиеся на мосту и медленно разворачивающие свои орудия в сторону Белого Дома, Александр Иванович машинально зафиксировал время на своих поношенных, «Командирских» — 10.05, четвёртое октября.

Он представил, что могло сподвигнуть тех, кто дал согласие сесть в боевые машины: безденежье, безквартирье, бесправие...

А ещё он представил себя сейчас на месте командира головного танка, и то представил, как дрогнувшим голосом отдаёт он приказ:

— Бронебойный!

— Есть бронебойный! — отзывается выполняющий роль наводчика-оператора какой-нибудь подполковник, командир разведбата или ремонтного батальона. Вероятнее всё-таки, разведбата. У него была своя нужда, заставившая оказаться в это время и в этом месте: нужна была срочная и дорогостоящая операция старушке-матери. А денег взять негде.

— Есть... — должен был сказать он, а вот с поиском кнопки выбора боеприпаса непременно замешкаться, ибо последний раз был в танке год назад на итоговой проверке, да и то на месте механика-водителя...

«Это, наверное, очень бы разозлило меня», — подумал Александр Иванович и повторил бы с раздражением:

— Бронебойный, мать твою!

Наконец, нужная кнопка найдена и нажата. Тут должна заработать автоматика. Ствол встал на линию заряжания. Открылся клин затвора пушки. И конвейер с лязгом подал в ствол снаряд, а следом — блеснувшую латунью гильзу из зарядного лотка. Досыльник тут же дослал её в канал ствола. Звякнул, закрываясь, клин затвора.

Подполковник при этом радостно отрапортует:

— К стрельбе готов!

— А вентилятор включил? — Александр Иванович знал, что это командир разведбата обязательно сделать забудет.

— Сейчас включу!

Александр Иванович даже чертыхнулся:

— С вами навоюешь... — и, мысленно услышав шум включенного вентилятора, дал мысленно же целеуказание:

— Наводи на седьмой этаж, третье окошко слева... Там у них, кажется, штаб...

— Есть седьмой этаж, третье окошко слева.

— Выстрел!

И как будто зазвенело у него в ушах. И почувствовал Александр Иванович, как танк толкнуло орудийной отдачей, как запершило в горле от едкого запаха пороховых газов. И, быть может, не только от него...

Всё это сразу же представил Александр Иванович, когда из своего окна на одиннадцатом этаже разглядывал танки на Калининском мосту... Было что-то сюрреалистическое не только в его представлении о происходящем сейчас внутри танков, но и в самой этой картине: танки в центре столицы, стволы наведены на здание Верховного Совета — высшего органа власти в парламентской республике.

Пришла в голову сцена из сказки — Калинов-мост... И чудище трёхглавое, непобедимое... А здесь у чудища — четыре ствола. Полыхнут огнём — мало не покажется! Это он, бывший танкист, знает лучше, чем, кто-либо другой.

Одна из боевых машин, словно следуя воображению Александра Ивановича, в этот момент дёрнулась, как будто присела, из ствола вырвался клуб дыма. И через секунду громыхнул выстрел.

            Где-то внизу стены сотряс удар. Он был такой силы, что зазвенела хрустальная люстра в кабинете Александра Ивановича, а с потолка посыпалась штукатурка.

            — Куда лупят, засранцы? — выругался Александр Иванович и снова вернулся взглядом на танки: — Кто же командует головным? Может быть, майор, комбат три, мой воспитанник?

Почему-то Александру Ивановичу представилось, что командует танком именно он. Когда-то Александр Иванович принял будущего комбата к себе в батальон сразу после военного училища на должность командира взвода, учил по-отечески щуплого лейтенанта, старался помочь советами, а потом, когда он встал на ноги, выдвинул на должность ротного... То есть дал необходимый толчок началу карьеры. Только вот с квартирой так и не сумел помочь. Да и как помог бы, если сам семь лет в офицерском общежитии с семьёй мыкался? Первую-то приличную квартиру Александр Иванович получил даже не в должности начальника танкоремонтного завода, а когда уже уволился из армии и устроился работать в хозяйственное управление Верховного Совета, где и работал до нынешних событий, когда бывшие верные соратники Первый и его Зам, вместе с председателем Верховного Совета что-то не поделили промеж собой. Здесь и остался, когда Белый Дом стали окружать войска. Остался не потому, что разделял взгляды крикливых депутатов и их переменчивых лидеров. Не был он никогда с ними рядом. Не мог он, Александр Иванович, смириться с гибелью державы, которой честно прослужил тридцать три года. Но, как человек, привыкший служить честно, иначе он тоже поступить не мог. Совесть не позволила — стыдно показалось бросать тонущий корабль.

Вспомнился ему вчерашний разговор с его нынешним Начальником, тоже офицером-отставником.

— А ты, Сан Иваныч, чего домой-то не идёшь? Неужто повоевать захотелось? — прямо спросил Начальник.

— Да, неудобно как-то уходить в такой обстановке. Все водители наши остались, поварихи в столовой продолжают работать, даже уборщица Анна Филипповна и та здесь... Как же я уйду? Я же — офицер! – ответил Александр Иванович.

— Ну, тогда иди в отдел охраны. Получай автомат и патроны... Я, гляди, уже вооружился, ТэТэ выдали... — Начальник похлопал ладонью по старинной кобуре у себя на боку.

— Нет, Максим Максимович, оружие я в руки не возьму, — отказался Александр Иванович. — Это ж по своим стрелять придётся...

— Экий ты непротивленец выискался! А, когда по тебе стрелять начнут, тоже отвечать не будешь? — сузил глаза Начальник, мгновенно став суровым. — Брось ты, Сан Иваныч, это чистоплюйство! Я вот тоже, в августе девяносто первого чистоплюем был — отказался танки своего полка на улицу выводить по приказу Макашова. И причину для отказа нашёл: армия не может со своим народом воевать... Отказался, а теперь жалею... Лучше бы тогда вывел, сегодня меньше крови бы пролилось! Так что не дури, Сан Иваныч, иди-ка ты за автоматом.

Но Александр Иванович не пошёл. У него в памяти в тот момент всплыла пражская улица шестьдесят восьмого года и студенты, ложащиеся под колёса танков его взвода... А потом прилетевшие откуда-то сбоку бутылки с зажигательной смесью. Факелы танков, обожжённые тела погибших солдат. И он сам, лейтенантик с пистолетом в руке, перед прихлынувшей враждебной толпой...

«С народом нельзя воевать, даже, если это народ чужой, даже, если провокаторы стреляют тебе в спину...»

            Танки на Калининском мосту пока больше не стреляли. Смолкли и пулемёты бронетранспортёров. В возникшем затишье из жёлтой агитмашины, стоящей на площади перед Белым Домом, донёсся картавый, усиленный динамиками и оттого ещё более неприятный, голос агитатора:

— Находящимся в Белом Доме, предлагаем выходить с поднятыми руками и белыми флагами. Всем, кто решил сдаться, будет гарантирована жизнь...

Александр Иванович бросил взгляд вниз, в сторону парадного подъезда. Из Белого Дома никто не вышел.

            Он снова перевёл глаза на танки и заметил, что ствол головной машины стал медленно подниматься.

Должно быть, командир поглядел в триплекс и назвал наводчику-оператору новую цель, мол, смотри-ка, на одиннадцатом, пятое окошко справа, штора задёргалась, а ну-ка вдарь туда подкалиберным!.. Именно так он сам и поступил бы, окажись сейчас в «семьдесят двойке».

Снаряд пробил перегородки трёх кабинетов, сделав из них рекреацию.

Александр Иванович чудом успел выскочить из своего кабинета за мгновение до взрыва. Уже в коридоре он был настигнут взрывной волной. Она ударила в спину, отбросила его в сторону лестницы, где он долго лежал, приходя в себя.

Когда очнулся, в голове было пусто и гудело, в ушах, словно вата набилась... Сквозь эту вату отрывочными словами доносился картавый призыв:

— Находящимся... в Белом... предлагаем... выходить... поднятыми руками... ...рантируем... жизнь...

Из правого уха у Александра Ивановича сочилась кровь. Он размазал её тыльной стороной ладони по щеке:

«Контузило. Надо же за всю службу не единой царапины, а в отставке достало...»

Александр Иванович с трудом поднялся, держась за простенок, всё ещё пышущий жаром и, хрустя разбитыми стёклами, запинаясь о вывороченные кирпичи и большие куски штукатурки, добрёл до тёмной лестницы и стал медленно спускаться вниз.

Из подвала Белого Дома по канализационному коллектору можно было попытаться выйти за пределы оцепления. Он пошел.

И одна только мысль ворочалась в его контуженной голове: «Вот дожил-то, товарищ полковник, по дерьму идти придётся... — а ей перечила другая мысль. — Но уж лучше дерьмо ногами месить, чем сдаваться этим!»

Представить себя идущим с поднятыми руками и белым флагом Александр Иванович не мог.

2013

---

[1] Высшее военное общевойсковое командное училище

---