Есть в мире проза, которая и стон, и трепет, и рыдание, и торжество. Её у нас называют «лирической», потому что в рамки прозы обычной, старательно фундаментальной, она никак уложиться не может. А настроение создаёт – и держит, пока может.
Владимир Постышев ничего не имитирует. Отказался от имитации, вырвался из рамок повествовательности, потому что захотел и смог. Таков его закон.
Живёт. Благодарит Господа. Верует. Мучится. Как все мы.
В канве его неважно, о чём именно заходит речь – властвует ассоциация, тончайшие переливы одного в другое. Поэзия, стихи в прозе. Исповедь, заповедь… заклинание!
Заклинание самого себя от зла – после пожарищ прошлого века, после истреблений и веры, и судьбы хочется порой молчать и чувствовать, но уже если давать слово себе, если брать его от себя – наотмашь, с неистовой силой, степовой шашкой рассекая трухлявые пни себялюбия и заскорузлости, во имя простора, воли и Господа.
В Арсеньеве сейчас ещё темно, а у нас уже темно. Семь часов разницы, и перед весной – в одинаковой темноте мы каждый по-своему ожидаем всё-таки всемирной зари. И она настанет, если мы станем веровать и в себя, и в бытие так, как умели веровать задолго до нас
Сергей Арутюнов
Острова блаженных
Тьма/не тьма кругом – подкрадывается поседевшая от злобы каменнолобая лисица-тать и похищает сердце. Чем упрекнёшь тварь лесную дикую? Сломишь локти вовнутрь, дрожью икая, потянешься вослед: пользуйся, милая, тебе нужней огнетворящая плоть человеческая.
И что мне? — опять нарастёт, ночь — она длинная.
Размахнуться бы, перекреститься бы — да на образ страстотерпцев Бориса и Глеба. Босиком бы — по полю — радоваться хлебам русским, налитым слезами вдовушек, не дождавшихся милых единственных: на Руси брань да брань от века до Страшного Суда.
В миг, когда сознание возвращается: по губам потрескавшимся — стихи Давидовы...
Хрип и сип: псалмы, псалмы — ветра, зноенаполненным песком секущие лицо.
Червоточины-сны — сыны! Черноризцы мои, зовущие Отцом Бога, позабывшие земного родителя... Как мне жить вдали от вас? Юдоль — плачевна.
* * *
«Смыкается небо с землёй, и слышится из-за гор пение чудное», – рассказывал новгородец Моислав, три ладьи возвративший из рая.
Поклонюсь дням былинным...
По оси ординат
Только и радости у немого – кусать непослушный язык, разбитый параличом. [Кто из надорвавшихся (ещё в детстве) сердцем не ронял во время оно алмазные слёзки над судьбой бедняжки Му-му?].
Только и радости у слепого – ловить солнечные лучи паутиной морщин на лице. [Остановлюсь на перекрёстке и надорву горло шёпотом: «Проклятый калека, учись улыбаться!»].
* * *
Пешеходы — известно каждому дошкольнику — «по лужам». Ребёнок постарше ведает: «Мама мыла раму». Мама! [Проснуться бы от этого нежного слова, надышаться бы небесным покоем...]
А о чём думает престарелый бездомный, стеснительно протягивая навстречу мне сухую лодочку-ладошку? Добрые русские люди городских сумасшедших всегда называют ласково: погляди, вон идёт попрошайничать Коля-дурачок...
Кто без стыда выдержит взгляд побитых конъюнктивитом Колиных глаз?
* * *
Некогда жить, милые! Некому верить, не в кого... А вы: немой, слепой, бездомный, полоумный.
* * *
[Двоемыслию командую: руки по швам!]
По оси аппликат
А белый дым – едва ли приснился. Горели, корчились в шумном пламени сны, ни один не мог избежать жаркой участи, даже самые страшные из снов, в которых ты навсегда уходила от меня – навеки молчаливая, пронзающая сердце укоряющим взглядом, казавшимся сколь смертельным для меня, столь бесконечным во времени и бездонным в пространстве – для вселенной.
Такое – не снится. Такое – только наяву.
Милая, стало нечем дышать, всюду едкий дым...
Глинтвейн помогает при простуде – сидя у окна в поскрипывающем кресле-качалке, держа в правой руке любимую трубку, в левой – пожелтевший, бог весть какого года и месяца номер «Литературной газеты» (неудобно, но — образ!), продрогший и слегка захмелевший, кутаюсь в плед, переживший за десятилетия не одно нападение непобедимой армии мόли.
– Опять сумерки в мире! – вдруг зашелестит газета.
– Не ворчи! – скрипнет в ответ кресло.
...Кто бы знал, какое это счастье – жить среди говорящих вещей.
А за окном – огромные хлопья апрельского снега, неведомо куда спешащие неунывающие граждане и жёлтый свет фонарей…
Доверием хранимы
Улыбку — утру, хлеб с ладошки — голубям. Сердце — любимой. Трудись во славу Бога, родины и ближнего [дальнего — не встретишь, не сыщешь вовек, все — ближние, не бывает ближе]. Болей, падай, изотри зубы о каменные сухари, скорби, надрывайся отчаянием, но не смей грешить равнодушием — радуйся, радуйся! Неслучившемуся разговору, безответному чувству, пустому кошельку — радуйся. Долгим дорогам, кратким снам, сочувственному взгляду — радуйся. Северному сиянию, лесному туману, дрожи осиновых листьев — радуйся. Посоху и суме, единственной потрёпанной книге [Псалтири] — радуйся.
Живи честно, люби без сомнений и радуйся большому и малому, тайному и явному, минувшему и грядущему, взлёту и падению, твори мир и радуйся — вот и вся мудрость. Молись Богу, и станешь богат [скоро ты узнаешь — чем]. Это чистая правда.
* * *
Рушники, красной нитью вышитые! Дерево рода, парочка жаворонков... Край жениха дошивается перед свадьбой...
Отошла безнадёга, выглянуло солнышко. Теперь нужно жить. Хочется жить.
Помоги, так завещано Богом.
Правда — в ногах
[засыпая]
Господа желающие стать господами [умов/судеб]!
Ощипанным курам на смех — разве это камни в ваших руках? — ни провинившегося побить, ни «чужой огород» превратить в сад камней.
Бросьте сухие комья бесплодной земли, омойте руки, братья... Обнимемся.
* * *
Inde irae*: возжелав утолить жажду влагой небесной, плюём [обезумев] в родные родники и колодцы. К Богу спешим — по головам ближних [дальние, не скорбите — непременно дождётесь и вы]...
Совсем оскудели сердца человеков — ни любви, ни единственно возможного благочестия.
* * *
<увы мне>:
И только с... позавчера, будто в сказке о Сливке, кричащем: волки! волки! — дрожь забвения множится зноем недоверия.
Где-то над памятью: пёсий лай, утопающий в снежных брызгах, детский голос, звенящий неподдельной радостью, — век фитильком лампады дотлеет — не перевспоминать всех мгновений милых, всех милых немногих. Не нарадоваться, не навздыхать[ся], издыхая.
* * *
Не кусай меня за плечи, тишина.
* * *
«Чаще осуждайте себя, и тогда не останется времени осуждать других» — [что тебе пепел Клааса!] — по вчерашнюю ночь плакал преподобный Серафим.
_____________________
* Inde irae — отсюда гнев (лат.).
Кастальский ключ
Отшумели рыжие ветра, перевыли заунывные песни. В карнавале времён продолжается жизнь, на смену листопадам приходит дрожь дождей. Октябрь, октябрь, октябрь...
В редкие ясные дни бледное, удивительно тонко-голубое небо соблазнительно низко висит над каждым уповающим на Высшую Благодать.
— Держи в ладошках мою грусть, ни капельки не пролей, — мироточит сердце.
Молчаливая улыбается, смущённо хлопает ресницами.
