Бездонна душа человеческая: доступна ей и величайшая подлость, и величайший же подвиг. Успеть совершить второе и запретить себе совершать первое способен далеко не всякий из нас: то страна происхождения помешает, а то атмосфера времени, или что-то другое. Главное – не успел, опоздал, вовремя не подумал.

Не успеваем! В юности хотим, как лучше, предаёмся – мысленно и чувственно – благим порывам, а к зрелым годам понимаем, что крупно – в себе и людях, в том самом «времени», которое есть и мы, и они – обманулись, и уж точно к поздним годам вспоминаем о желании добра как о чудачестве. Дурачились, а жизнь себе шла и шла, и были у неё – герои, богатыри, не мы… А что же – мы? Хуже всех?

Одна вера и напоминает, чего некогда хотели.

Священник Николай Толстиков продолжает скорбную летопись советского поколения. Гонитель церкви – один из десятков и сотен тысяч, в городе выученный, в деревню пришедший учить практически тому же самому – своего, как ему кажется, добьется. Но дальше-то что?

Чтобы понять, лучше прочесть рассказ до конца

Сергей Арутюнов

Сергей Петрович Козырев за многие годы научился подавлять в себе всякое, даже малейшее воспоминание о тесте своём, священнике Андрее Введенском. И в семье о нём была истреблена всякая память; дозволялось лишь упоминать о нём матушке попадье и то, помянувши невзначай, она, косясь на зятя, испуганно замолкала, пусть и была в его доме нечастой гостьей, а жила-поживала одинёшенька в дряхлой хибарке на краю церковного погоста.

«Чтоб не дразнили нас поповским отродьем, не утыкали тем дочь нашу!» - твёрдо говорил Сергей Петрович жене, и та соглашалась с ним. Надо было, она и от отца родного отреклась публично, когда его арестовали, и ушла «самоходочкой» к молодому учителю точных наук, влюбившись без памяти...

Сергей Петрович, хоть родился и вырос в соседней деревне, быкам, как и все парни, хвосты накручивал, но выучился потом в губернском городе и прикатил в бывшую церковно-приходскую школу ярым атеистом. Громить и разрушать было уж почти нечего: опустошённый загребущими руками храм стоял закрытый якобы по «просьбам трудящихся» на крепкие замки, колокола со звонницы сбросили и осколки их валялись везде. Приезжали такие граждане, что поглядывали, кривя рожи, и на кресты, но сдёрнуть их с куполов охотников пока не находилось.

Сергей Петрович тоже поглядывал, но пуще - на юную поповну Вареньку.

Просторный поповский дом отдали под школу, а прежних хозяев выселили в убогий флигелёк.

Козырев из окна верхнего этажа часто видел хлопочущего возле домишка священника отца Андрея. В поношенном зипуне, в старой шапке, напяленной на длинную гриву седых волос, топорщившейся, подёрнутой куржаком инея бородой, он напоминал, скорее, простого мужика из ближней деревни, чем «паразита и мракобеса». Мужики и бабы отрывали его от домашней работы, приходили с заказами пошить сапоги, и тогда допоздна светился тускло в крайнем окошке избы огонёк.

«Прикидывается! Трудяга-а! - решал, неприязненно косясь на попа при встречах в школьном дворе, Сергей Петрович. - Какой он сапожник!».

Ещё больше озлобился на отца Андрея Козырев после того, как тот, приметив, что учитель выписывает круги около его дочки, а та постреливает лукаво в ответ глазами, остановил однажды на подтаявшей тропке Сергея Петровича:

- Вы бы, мил человек, к моей дочери не приставали, оставили в покое. Ей-ей, не пара она Вам.

Отец Андрей говорил тихо, но твёрдо; в голосе его зардевшемуся Козыреву почудилась скрываемая насмешка. Изумившись такой наглости, Сергей Петрович отступил в сторону с тропинки, провалился по колено в снег и долго провожал злющими глазами согбенную спину священника.

«Да как он может?! Мне!» - забурлило всё в Козыреве, руки нервной дрожью затряслись.

Ещё недавно, на днях, секретарь комсомольской ячейки дал «проборцию» Сергею Петровичу: «С поповной тебя видали. Ты, паря, смотри - чуждый элемент... Как бы чего!»

Козырев встрепенулся: «Да она своя в доску, наша!»

«Своя-то, своя. Ладно уж, дело молодое, - не унимался секретарь. - Батя-то у неё, сам знаешь... Этот нашим никогда не будет».

Что верно, то верно. Сергей Петрович озаботился: даже встречаясь тайком с Варей думку свою не оставлял... То там выявляли «врага народа», то тут. И из людей не последних, уважаемых, а этот попишко преспокойно топтал землю. Заловить бы его на чём-нибудь «таком», не может быть, чтобы он «перековался»!

Сергей Петрович сон потерял, чернеть начал и... чутко услышал как-то краем уха от ребятишек в школе, что батюшка крестит малышню по-тихому, ходя по крестьянским избам. Ребятёнки в младшем классе сплошь числились нехристями, но когда Козырев ласково и настойчиво стал допытываться у них о крещении, сознались почти все: «Приходил батюшко, в стужу даже на печи крестил».

Козырев, закрывшись в учительской, крякал от удовольствия, обстоятельно сочиняя бумагу. Куда надо...

И ждать долго не пришлось. Спал он по-прежнему неспокойно и ночью услышал за окном во дворе шум подъехавшего автомобиля; при слабом лунном свете разглядел несколько теней, метнувшихся к крылечку поповского флигелька. Спустя какое-то время, хлопнула дверца «воронка», заурчал мотор. Сергей Петрович, всматриваясь в полоски света, выбивающиеся из-под занавесок на окнах, различил, скорее угадал женские причитания.

«Помог тебе твой Боженька? Защитил? То-то!» - он, торжествуя, с визитом к Введенским решил все-таки погодить до утра.

Поутрянке, завидев заплаканные красные глаза попадьи и Вари, Козырев почувствовал себя гадко. Это ночью, лежа на кровати, он злорадствовал, пуская в потолок кольца табачного дыма, а теперь жался в уголку, помалкивал, избегая лишний раз взглянуть на мать с дочерью.

- Ведь он был там, у них, - говорила, вытирая платочком слёзы, матушка. - В леднике едва не заморозили, чтоб от веры отрёкся. Привезли: не чаяла, что встанет .Всё чахоткой маялся, нутро-то отбили ему, в последнее время бродил еле-еле. Хоть бы зло кому делал!

«Знаем, чего он творил! И какое зло тоже!» - усмехнулся про себя Козырев и, посмотрев мельком на Варю, вдруг обмер, аж холодный пот шибанул! «Теперь же она не только поповская дочь ,отца осудят - враг народа! Тогда... - лихорадочно пытался сообразить Сергей Петрович. - Тогда... Ехать срочно надо к брату в Ленинград, давно зовёт, и Варю сагитировать с собою. Не поедет, мать одну побоится оставить? А почему бы и нет. Пока они растерянные да раскисшие, действовать надо. А потом нужно будет, так и от отца откажется, уломаю!»

Варя поглядывала на Козырева сквозь слёзы с надеждой и мольбой, и он не стал медлить...

Она и вправду слабо запротестовала: «А мама как же?», но Сергей Петрович, на крылечке бережно обнимая её за плечи, успокаивающе нашептывал: «Обустроимся, к себе заберём. А там, может, и... отца твоего отпустят».

До матушки не скоро дошло, что хотят от неё дочь с учителем: «Может, Вы, Сергей Петрович, и на самом деле желаете для Вари как лучше... Только замуж-то так не выходят, и благословения родительского нам с батюшкой вам не дать. Бог вам судья!»

Вроде бы всё так и сбылось, как задумывал Козырев... Одно только не укладывалось - тянуло постоянно на родину. Казалось, в чужом городе прижились, «блокаду» перебедовали. После войны Варвара каждое лето ездила проведывать мать, и, когда подходил к концу её отпуск, Сергей Петрович всякий раз начинал не на шутку беспокоиться - как бы там, в Городке, жена не осталась. Однажды сам составил ей компанию, и ... надумали в Городок переселиться. А там - долгожданная радость, чего уж не чаяли в чужом месте: дочка родилась.

Тёща-попадья никуда не делась из флигелька возле церкви, жила-поживала в нём, покосившемся и под худой крышей. Старушонка, пока была покрепче, возилась с грядками в огороде около пепелища сгоревшего в грозу поповского дома-школы. Сергей Петрович - люба уж не люба тёща! - разработал весь участок, сменил изгородь, домишко, как мог, поправил: дело не вновь, из деревенских. Но принимался он за всё с каким-то злым остервенением, набычась, и во время трудов побаивались с ним жена и тёща даже заговаривать.

Была тому причина. Вернувшись в Городок, Козырев ожидал увидеть от церкви руины или зачуханый склад, а тут храм, как в прежние времена, сверкал белизной на знакомом взгорке, тихо трезвонил уцелевшим колоколом.

Сергей Петрович хотел в тот же день уехать обратно, но впервые взмолилась жена, прежде послушная во всём: «Останемся, не могу больше...». И через силу согласившись, Козырев попытался себя успокоить, тешась - всё равно храм, рано ли поздно, прикроют, коммунизм же строим. Взялся даже в школе лекции по научному атеизму читать и проводил их с жаром, не только чтоб для «галочки» языком отбрякать.

А в церковь и вправду тянулись лишь старушки-богомолки, народ помоложе близко боялся подойти, а любопытных несмышлёнышей милиция в компании с комсомольцами в Пасху усердно вылавливала.

«Скоро всё равно карачун вам!» - взирая на кресты, торжествовал Сергей Петрович. Он, поначалу собираясь взять огород в другом месте, передумал, дожидаясь этого, специально копался на тёщином. И не заметил, как дожил до пенсии, схоронил тёщу, а тихая потаённая жизнь в храме, куда ни разу не вошёл, продолжалась...

Как-то, укрепляя подгнившие брёвна в сеннике дома, Сергей Петрович обнаружил тайничок, а в нём - шкатулку. На толстом слое пыли и древесной трухи, набившихся за многие годы в резных узорах на крышке, остались видны свежие следы чьих-то пальцев.

«Не иначе старая что-нибудь скрыла, - помянул покойную тёщу Козырев. - Но кто лазил сюда недавно? Жена? Так она не ходит, чтоб сердце, говорит, не травить, а дочь не приучена, недаром научный коммунизм в пединституте преподавала. Наверное, внук. Кому больше?»

Отомкнув простенький запорчик, Сергей Петрович едва не выронил шкатулку из рук: с поблёкшей фотографии глянул на него отец Андрей.

То-то парень старательно прятал от деда глаза! Откуда узнал? Неужели домочадцы дражайшие про то ведали и ему передали?

- Всё-таки опять нашёл ты меня! - Козырев, сам не замечая, говорил вслух. - Всю жизнь я бился, чтоб память о тебе уничтожить! Ну, ничего, это поправимо...

На участке дымил костёр, Сергей Петрович сжигал разный накопившийся хлам. Подкинув в теплинку ворох сухой картофельной ботвы, он бросил во взметнувшееся пламя, не закрывая, шкатулку. Деревянные её стенки пыхнули легко и весело, огонь в мгновение ока слизнул скорежившуюся ненавистную фотокарточку.

Как и не бывало...

Не почувствовал Козырев облегчения, стало казаться ему, что совершил он опять, как когда-то давно, просто-напросто обыкновенную подлость. Прежде гнетущее это ощущение удавалось заглушить, схоронить где-то внутри, убеждая себя, что так надо было. Он даже, пока молод был, и гордился. И старательно убивал и вытравлял всякую память об отце Андрее не только в себе, но и в жене, паче - в дочке. Под спудом многих прожитых лет уж ничто не ворохнётся, не отзовётся смутой в душе, но увы...

Теперь Козырев, заметно сникший, боялся заглянуть своим домашним в глаза, пропадал больше на огороде, где всегда находилось какое-либо дело, а за ним можно было ненадолго забыться.

Скоро и здесь покоя не стало - что-то надломилось в железном хребте покорной Привычности: Сергей Петрович, будучи на пенсии, уловил это не вдруг. Ожил, повеселел тихий, доселе как бы и незаметный храм; со звонницы его, прежде безголосой, заливались колокола, и множество людей, взрослых и малышни, устремились принять святое крещение. С ними - и дочь, и внук Козырева.

Сергей Петрович, видя всё это, занемог...

Из последних сил он притащился однажды на огород и в то место на пустыре в углу, где сжёг шкатулку и которое суеверно обходил, воткнул слабеющими руками, озираясь, сколоченный из деревянных реек крестик.