Метафизика? Да, наверное…

Бытие и небытие, незримая граница между ними, размывающаяся с годами до такой тонкости, будто чувствуешь её в пальцах, словно клавиатуру какого-нибудь органа, или, скорее, ту самую, ещё античную шерстяную или хлопковую нить. Кажется, любой узелок на ней может развязаться в любую секунду, и тогда… а что – тогда?

У Шукшина председатель совхоза видит во сне, как его хоронят, и возмущённо ораторствует на собственных воображаемых похоронах – ну куда вы спешите? Думаете, закопаете меня, и я закончусь?!

У Николая Пороховника, этюд которого об уходе Льва Толстого из Ясной Поляны открыл нашу рубрику «Современная проза», всё иначе. Да, деревня, да, уехавший из неё в город мужчина средних лет, и да, рассуждения его о том, что есть вечность, и есть ли она.

Нам тяжко прощаться с ветхостью, потому что ценить подлинную и единственную настоящую благоуханность небесных даров мы так и не выучились. Оттого смерть представляется нам последним порогом, за который мы делаем шаг совершенно обездоленными. Нет! Всё, что имели силы скопить в душе, останется с нами и там, если какое-то «там» заготовлено и для нас.

«Каждому по вере» - это почти концлагерное «Каждому своё», но в данном конкретном случае переплетаемое с античным «Познай себя». А современная христианская проза длится и длится, и каждый её абзац – шаг, подготавливающий нас к нерушимому спокойствию переступания порога. Их не один, их столько, что первый и последний в их ряду – только одни из многих

Сергей Арутюнов

***

Три года как ни бывало! Он опять идет асфальтированной дорогой от автобусной остановки, спешит в глубину поселка, где за перекрестком вдали — родной дом. Ноги сами несут, невзирая на большую спортивную сумку, что висит на плече. Все знакомо, все близко сердцу, все возвращает годы, ведь здесь прошли детство, юность. А в глаза бросается новое: то краснокирпичный забор у Самойловых, то узорчатой плиткой вымощенная дорожка к веранде у Ларкиных, то свежеокрашенная пристройка у бабы Лукерьи. И все это новое словно напоминает, что он здесь уже гость, жизнь живется здесь и без него, а идет он в дом, где только сестра с мужем, и уже нет родителей.

От сухой земли до жаркого неба стояла середина лета. Зотов шел за своей тенью по асфальту, вспоминая, думая о прошлом, пока не приблизился к дому своего крестного отца, к которому он в детстве обычно прибегал в праздники, где всегда его ждал какой-нибудь подарок. Да и позднее, в каждый свой приезд он обычно сначала заходил к нему, тот был хороший рассказчик, и у него Зотов узнавал все поселковые новости, еще не дойдя до своего дома.

На створках деревянных ворот все же два, уже потрескавшихся голубых ромба, и те же два окна в резных наличниках над кустами жасмина в палисаднике. Да надменный жестяной петух на крыше… У калитки Зотов нажал на кнопку звонка и стал ждать деда Кузьму, как его называла улица. Из будки, замешкавшись, выскочил старый пес и, досадуя на промашку, остервенело зашелся в лае, изредка мотая головой, чтобы сбросить ошейник с цепью. Дом стоял к улице торцом, за домом был сад, который яблоней выглядывал из-за пристроенной к дому веранды                                                                                                             

Дверь веранды открылась, и по ступенькам стал, переваливаясь, спускаться сын деда Кузьмы Анатолий, который жил в городе.

— Здравствуй, с приездом. Проходи, я придержу собаку.

И уже в полутемных сенях, где в углу стояла большая кастрюля, а рядом у стены с пожелтевшими обоями валялись старые туфли, тапочки, галоши, он сказал:

— Ты знаешь, плох отец.

Анатолий даже поморщился от досады:

— Можно сказать, что облучили его в городской поликлинике. Так получается.

И, вздохнув, пояснил:

— Послали его на рентген, хотя месяц тому он его делал. На следующий день приехал, а его - опять на рентген. То ли снимок потеряли, то ли еще что… В общем, забрал я его уже из больницы, где он стаял на глазах, а определить диагноз – не могут. Или не хотят признаться. Вот так…

Зотов прошел через зал в спаленку с распахнутыми белыми створками двери. На низкой деревянной кровати, прикрыв ноги потертым лоскутным одеялом, лежал дед Кузьма, его крестный отец. Исхудавший, легкий, старая кожа да кости. Он всегда был литой, сильный, а сейчас…Как сморщенный серый шарик, из которого вышел воздух.

— А, Сережа… Никудышний я стал.

— Да что вы, все пройдет, надо…

— Э-э, чего уж, — вяло перебил его дед Кузьма, и грустно глядя в стену перед собой, добавил: — Готовлюсь. Туда надо готовиться.

Зотов погладил его руку, провел ладонью по омертвело высохшей коже.                                                                                                                        

Он еще попытался разговорить крестного, стал, как обычно, рассказывать что-то о своей жизни в Москве, но вскоре понял, что для старика это было пустое, как будто жили они уже в разных мирах.

Зотов тихо вышел в зал, с печалью взглянул на фотографию, стоявшую на стареньком комоде: дед Кузьма в сером костюме при галстуке, молодой, улыбающийся, вместе с женой, давно уже умершей. Обогнул круглый стол, накрытый цветной клеенкой, задержал взгляд на этажерке с книгами: «Королева Марго», «Женщина в белом», «Дело было в Пенькове», «Консервирование овощей в домашних условиях», «Родные просторы»…На подоконнике цветы в двух горшочках засохли.

Из кухни пахнуло борщом, там хлопотала жена Анатолия.

   — Уходишь? — спросила она.

   — Да, приехал всего на пару дней.

   — Замаялись мы. И работу ж не оставишь, все наложилось, как обычно. Но сейчас ему лучше.

Зотов спустился по каменным ступенькам во двор, где в закрытой будке надрывался пес, выслуживаясь перед молодым хозяином. У калитки остановился, поправил на плече лямку спортивной сумки и оглянулся на провожавшего его Анатолия. Они не виделись уже несколько лет, да и раньше общались мало, но в далеком детстве они однажды оказались вместе на деревенской печи и, нахохотавшись до слез, наблюдали, cвесившись с печи, как их родители, освежевав кабана, начиняли колбасы в больших тазах. И Зотов, неожиданно для себя, спросил:

— А помнишь… на печи мы были.

Анатолий, в широких штанах и большой, видимо, отцовской байковой рубахе с нагрудными карманами, поднял озабоченную делами голову, глаза его на постаревшем округлом лице молодо вспыхнули, и он дрогнувшим голосом тихо сказал:                                                                                                                  

— Помню. Конечно, помню.

Зотов вышел на середину улицы. В это полуденное жаркое время длинная улица была пустынна, лишь вдали шли ему навстречу женщина и мальчик в светлом костюмчике и панамке. Приподнятое настроение от того, что он здесь, от предстоящей встречи с родным домом и сестрой исчезло, уже не торопило, как обычно торопит предчувствие радости. Дед Кузьма, которому, казалось, не будет сносу, настолько потряс его своей слабостью, своим преображением, что не только чувства его самого преобразились, но и мысли. И не выходили из головы слова: «Готовлюсь. Туда надо готовиться»…

Когда он поочередно хоронил родителей, практически близко сойдясь с реальностью смерти, то не думал, да и некогда было думать о ее значении в жизни. А сейчас ему непроизвольно подумалось о некоем возможном переходе туда, куда-то туда. Но что там? Мгла. Бездна. Он ведь уже был однажды на краю…   В Геленджике, где несколько лет тому назад он отдыхал вместе с семьей. Там каждое утро в одиночестве он совершал длинные заплывы в море. Плавал быстро, энергично, чтобы выйти на берег чуть шатаясь от приятной усталости. А в то утро море штормило, берег был пуст. Но он не стал изменять своему правилу. Ему, не знавшему силу моря, волнение показалось незначительным. Почти с берега нырнул в наваливающийся водный хребет и, возбуждаясь качелями волн, поплыл в море. Словно какая-то живая сила поднимала его на очередной гребень, чтобы сбросить вниз. Подальше все было спокойней, и, увлекшись, он заплыл далеко. Оглянувшись, увидел значительно удалившийся пустынный берег. Повернув назад, он опять плыл быстро, не отдыхая. Но недалеко от берега, на который шумно обрушивались волны, он стал чувствовать тяжесть в теле, и с удивлением обнаружил, что к берегу приблизиться не может. А из-за гор, неожиданно набравший силу ветер, словно всасывался вниз, гнул деревья и вздыбливал море. Шум больших волн, лихой свист мощного ветра сливались в какой-то яростный природный восторг. А он чувствовал, что силы покидают его, и к берегу никак не приблизиться. Пресс каменел, он рвал спину, отяжелевшие руки уже механически выбрасывал вперед, но часто проваливался в пустоту и летел с волны вниз. В этом коротком падении жадно ловил открытым ртом воздух, порой, не успевая вдохнуть, так как сверху уже накрывала другая волна. Он изо всех сил стремился к берегу, но волны раз за разом относили его назад. Некоторое время боролся и с морем, и с собой, как вдруг его, обессиленного, сковал страх. И потянуло вниз. Некоторое время он еще барахтался в волнах, надеясь, почему-то, на помощь, хотя крикнуть о помощи было некому. Да и закричать он не мог! Страх парализовал волю, тело стало чугунным, он понял, что сейчас будет тонуть. И сразу, теперь не поднимаемый волнами, а бессильно зарывающийся в них, почувствовал глубинную бездушную бездну, бездну мглы, что уже с силой затягивала в свое бездонное ничто, в небытие, где он сейчас исчезнет навеки. И он скрылся под водой…

   - Не-е-е-т! – отчаянно закричало все живое, что еще оставалось в нем, он изо всех сил заработал руками, выталкивая себя вверх. Вынырнув и успев жадно вздохнуть до наваливающейся высокой волны, вдруг спокойно подумал, что это страх сделал тело тяжелым. И этой мыслью словно                                                                                                                               разбил некий панцирь, сковавший его. Оказалось, что силы еще есть. Тотчас он уже хладнокровно и расчетливо направился к берегу, как можно дольше удерживаясь на попутной волне и ныряя во встречную, чтобы меньше относило назад. Некоторое время боролся за себя, пока не смог проскочить, проскользнуть сквозь силу встречных волн и, зацепившись ногой за камень, почувствовав дно, уже не уступил морю. Выбравшись на берег, упал на землю и долго лежал, чувствуя душевный лед небытия, что медленно таял в нем…

— Мама, а почему когда самолет далеко в небе он кажется маленьким и летает медленно? – услышал Зотов вопрос мальчика, который шел с матерью ему навстречу. Впрочем, мальчик остановился и, задрав голову, внимательно смотрел на далекий серебристый самолет в голубом небе.

— Потому что неба много, видишь оно какое большое, — ответила его мама, коротко взглянув из-под светлой соломенной шляпки на проходившего мимо Зотова.

— А что, земли мало? – пытался понять эту странность мальчик.

— По сравнению с небом – мало.

— Почему так? Должно земли быть больше, мы тут живем, и людей много… А-а, — тут же высказал он свою догадку, — это потому, что Боженька такой большой-пребольшой, что ему много места надо.

И тут же, без всякого перехода, следуя какой-то своей логике, он неожиданно спросил:

   — Мама, а я умру?

Зотов невольно замедлил шаг и оглянулся. Как сказать ребенку, что его ждет неизбежная смерть?

   — Да, — беспечно ответила мать.

   И мальчик сразу отчаянно заплакал!

   — Тогда за-ачем, — сквозь слезы спросил он, — зачем я живу, если умру?!

   — Да что ты, Ванечка, — спохватившись, стала успокаивать его мать, — это же будет не скоро! Вот смотри: жук какой большой, — она присела к сыну, обняла.

   — Где жук? – вытирая слезы, спросил мальчик.                                                                                                                               

Зотов поспешил дальше, и, повернув за угол старенького дома Потаповых, сразу увидел родную калитку и ворота. Как будто и не расставался с ними! И штакетник забора увидел, сирень и цветы в палисаднике, пышную старую яблоню, рябину, дом… Взволнованно забилось сердце, и не он, нынешний устремился к калитке, а тот, прежний. Лишь что-то печальное на миг остановило его, но веранду радостно уже открывала навстречу Вера, родная сестра, а за ней улыбался увесистый Георгий, ее муж, и ненужная вылетела из души потревоженная грусть…

Стол накрыли за домом, в саду. Пока готовились, Сергей ходил по дому и по саду, оживая в прошлом.                                                                                                                                                              

Потом, уже за столом вспоминали родителей, которых и Георгий хорошо знал.

   — У меня иногда такое ощущение, сказала Вера, что мы еще с ними встретимся… Они нас всегда оберегали… Помню, однажды в юности я рассказала маме сон. Я видела какой-то странный город. Прекрасные легкие дома, особенный свет и, что удивительно для сна, я чувствовала необыкновенный воздух этого города. Вид на него был немного сверху, и никого там не было. И я испытала такую душевную радость, такое необъяснимое блаженство, которого у меня потом никогда не было… Мама сказала, чтобы я никому не говорила. Мне кажется, что я тогда была в раю. Я надеюсь, они там, они заслужили.

   — Если он есть, рай, — сказал Сергей. — Я зашел к деду Кузьме, он плох…

   — Знаем, мы ходим к нему. И я, и Георгий.

   — После него иду к вам, настроение тяжелое, и вдруг вспомнилось, как однажды чуть не утонул в Геленджике. Когда уже почти шел ко дну, то лишь почувствовал, что там пусто, холодная бездна нежизни, если можно так выразиться. Какой там рай!

   — А может тебе еще рано что-то иное понять, — сказала Вера. — У каждого, я думаю, свой путь туда. Иногда мне кажется, особенно, когда побываю в церкви, что жизнь похожа на подготовку к этому переходу.

   — То есть, жизнь — это путь туда? — покачал головой Сергей. — А все наши переживания, наши беды… Зачем?

   — Конечно, Сережа, мы мало что знаем, — согласилась Вера. —   Но кое-что, все-таки, чувствуем. Мы ж не можем сказать, что жизнь нашего мира – это хаос. В то же время, каждый не знает, что с ним может случиться завтра. Значит, предопределенная осмысленность есть в каждой жизни, иначе, действительно, был бы хаос.

Некоторое время все помолчали, думая о своем. Жара уже спала, подул                                                                                                                   легкий вечерний ветерок, и в саду оживились птицы.

— Однажды, - неторопливо проговорил Сергей, — мне Ольга тоже сон рассказала… В то утро я еле проснулся, на душе тяжело, и не могу понять – почему?! Все хорошо, утро ясное, дела идут замечательно, спал крепко… Тут жена и говорит, что ты мне сегодня плохо приснился. Какая-то высокая белая женщина с белой сумкой, и ты взял у нее эту сумку и куда-то заторопился. А перед тобой — темная стена, и ты туда поспешил, а она за тобой. И ты исчез. И тут я услышала, как ты вскрикнул, как будто ударился обо что. Ты появляешься, закрыв лицо руками, а сквозь них течет кровь. «Что с тобой?!» - спрашиваю. «Я ударился, в глаз» — отвечаешь. А я боюсь туда смотреть, боюсь, что вместо глаза у тебя месиво…

Зотов замолчал, положив руки на стол и сцепив пальцы, некоторое время задумчиво смотрел перед собой.

— И вот мне кажется, что мы еще где-то живем.

    Сестра с мужем внимательно слушали. Лишь иногда Вера махала рукой над тарелками, отгоняя мух.

   — И суть даже не в снах. Вот скажите, почему нам иногда грустно или тягостно без всяких причин? Без каких - либо сумерек, то есть, без всякого внешнего воздействия, а просто: ни с того, ни с сего! Как будто что-то подействовало, а непонятно – что. И тебе все уныло. Или наоборот: вдруг радостно, легко…Это, я думаю, и есть воздействие той, иной жизни. Там что-то происходит и сюда нет-нет да докатывается.

   — Тогда, может, и то, что здесь происходит, влияет на ту жизнь, — сказал Георгий. – Если допустить, что она есть.

   — Может и так, — согласился Зотов.

   — Получается, что жить надо осторожно. Чтобы себе ни здесь не навредить, ни там где-то. Кто ж так живет? – усмехнулся Георгий. – Никто.                                                                                                                                      Вера, задумавшись, молчала. А потом спросила:                                                                                                                           — Так ты сквозь стену проходил? В том сне.

— Да.

— Так и воскресший Христос явился ученикам, которые заперлись в доме, сквозь стену, — сказала Вера. — Может, после смерти вся наша суть остается в форме эфирного тела, даже способного проходить сквозь земные стены. Умирая, мы словно сбрасываем кожу, продолжая путь. И тогда лучше называть смерть – преображение... Впрочем, что мы об этом! Тебе ж, Сережа, наверно, и новости наши сельские интересны. Хотя мы и стали называться поселком, но для городских мы все равно остаемся селом. Ну, слушай…

     Ночевать Зотов решил в саду, в летнем домике. Сестра постелила постель. Когда она уже собиралась уходить, он спросил:

    — Вера, вот ты говорила, что мы еще с родителями встретимся. Ты в самом деле веришь в ту жизнь?

    — Да. Недавно стала верить. Как раньше говорили: «Не поживешь, аще не умрешь».

   —   Может быть, — пожал плечами Зотов. — В любом случае через смерть надо пройти, если через нее можно пройти.

    — А что, есть варианты?! — усмехнулась Вера.

    — Есть разное отношение к смерти.

    — Главное, я думаю, Сережа, не бояться ее! А то заживо перестанешь жить. На веку столько страхов… Мы, наверно, и рождения своего боимся, младенцы сразу кричат, просто по-человечески еще ничего не могут высказать… Ну ладно, я пойду, отдыхай с дороги. И не думай на сон о том, что думами не одолеть. Помнишь, как наша бабушка говорила: «На смерть, что на солнце, во все глаза не глянешь»…И уже подойдя к двери, быстро оглянулась, отчего ее распущенные волосы прокатились по плечам цветастого сарафана: «А еще как-то она мне рассказала такую притчу: Человеку, одному человеку, жить было трудно, у него было много детей, был он беден, и однажды ему надоело жить. Он поехал зимой в лес, поехал на стареньких санях, чтобы нарубить сухих дров и согреть семью. Но нагрузил столько, что лишь его лошадь стронулась с места, как сани развалились. Сел он на пенек, обхватил голову руками: «Хотя бы смерть пришла», — проговорил. Глянь, а она тут как тут. И от отчаяния своего, от горя и несчастий он и не вздрогнул, не отвел от нее глаз. И тогда она ему сказала: «Рано тебе еще. Я дам тебе знания трав, настоек разных, мазей. Ты будешь лекарем. Если увидишь, что я стою у головы больного, то этого человека ты вылечишь, а если увидишь меня в ногах, то уже ничем помочь не сможешь». И вот он стал лекарем, многих вылечил. Если же видел смерть в ногах больного, то говорил, что поздно, что он ничем помочь не сможет. Слава о нем далеко вокруг разлетелась, стал он богатым. И однажды пришла к нему смерть и сказала: «Пойдем в церковь, я тебе хочу кое-что показать». Пришел он в церковь и увидел много свечей. Одни горели ярко, другие уже сгорели наполовину, а на третьих огонек внизу еле теплился, вот-вот погаснет. «Это души людские», — сказала смерть. «Где же моя?» — не удержался, спросил этот человек. «Вот она», — ответила смерть. Свеча уже вся сгорела. И взмолился тогда человек, на коленях стал упрашивать смерть, предлагал ей все свое богатство, чтобы хоть немного пожить. Но она лишь усмехнулась.

   — Так вот, знай, сказала тогда мне бабушка, — на свете самая справедливая и неподкупная — это смерть. Придет время и ничего нельзя будет изменить.                       

В саду было оглушительно тихо. В небольшое верхнее оконце заглядывала с неба далекая звездочка. Сквозь дощатые стены проникал тонкий аромат флоксов. Зотов лежал на спине, прикрывшись легким одеялом, и, уже засыпая, вдруг отчетливо вспомнил то, что по непонятным причинам забыл в свое время сразу, хотя, может быть, об этом надо было помнить постоянно. Как же он мог забыть?!

Случилось это лет пятнадцать тому назад, когда он в подмосковном пансионате завершал большую научную статью в журнал. Для уединенных вечерних прогулок он выбрал пустынную лесную дорогу, недалеко от пансионата. В тот поздний вечер неторопливо шел этой дорогой, задумавшись, как иногда бывает, ни о чем. Сумерки сгущались, яснее проступало, наполняясь ночью и звездами, небо, куда таинственно поднимались вершины деревьев по обе стороны дороги. А впереди, в конце дороги все еще проглядывался зеленеющий всем своим пространством луг. Он тихо шел, постепенно теряя ощущение себя, словно растворяясь и в небе, и среди темных деревьев леса, что плотнее подступали к дороге. И вдруг во всем стало ощущаться какое-то напряжение. Оно усиливалось, расплавляя темноту, отчетливо становясь напряжением прихода необъяснимого света. Сейчас, еще немного и все засветится, все небо и весь лес, потому что напряжение, казалось, коснулось даже деревьев. Вот-вот и из-за луга в конце дороги начнет подниматься, вырастая до неба, наливаясь собой, этот огромный свет! А он шел навстречу, ничего не понимая, пока ему не стало страшно. И как только он испугался, все исчезло. К нему снова возвратилась обычная лесная тьма вокруг, дорога впереди, высокая звездная вселенная наверху.

Он вскоре все напрочь забыл, словно все быстро было стерто с памяти. Но оказалось, что не навсегда…

Зотов уже не мог лежать, вышел в сад. Сел на скамейку, прислонившись спиной к теплому дереву. Перед ним замерли в темной тишине две раскидистые яблони. Ни один листик не шелохнется. За ними высилась груша. Дальше тянулись куда-то вверх белоствольная береза и рябина у забора…. Притихшие деревья словно что-то важное слушали от глубокого ночного неба, которое, казалось, вело с ними, со всей землей свою молчаливую звездную беседу. Зотов сидел, не чувствуя одиночества, потому что постепенно исчезал в душистой ночи, таял в ней. А спустя время в таком дремотно-расслабленном состоянии он перестал понимать, ничтожный он, пылинка здесь, в этих таинственных пространствах, переполненных звездами, или великий, не по земному чувствующий. Разумом понимал, как он мал и ничтожен, в то же время чувствуя, что вмещает в себя, в свою душу и землю и небо. Человеку дан простор не только в мыслях или в творчестве, но и в реальном пространстве неба. Простор этот дан, чтобы не была стеснена душа, чтобы явно видеть и чувствовать иной, не земной мир. И тут на какое-то чудесное время кто-то стал как будто ведать ему об этом другом мире, и похоже этот кто-то был он сам, его духовный образ, на миг отделившийся от него…

А потом вспомнился малыш с его недоумением, что земля, где живут люди, меньше неба. «Но если подумать, мысленно возразил малышу Зотов, так все люди живут в небе. Мы все – небожители, хотя и не смотрим на себя со стороны неба»…

Он поднял голову, устремился взглядом в темную и звезднорадостную бездну, и вдруг понял, что мал физически, но огромен духовно, его душа беспредельна и потому больше плотских границ смерти.

А небесная бесконечность, повисшая над ним в звездной сети, излучала могучее спокойствие и такую таинственную силу, что если бы сейчас наполнились светом, засияли земля и все небо, он бы не испугался, не отвел взгляд, словно теперь он уже был готов к той, неизбежной для каждого человека, встрече.  

---