Когда познать дано мне будет участь Слова
и в Боге умереть на всех земных углах,
то мать моя и сын в предчувствии былого
уйдут в последний путь с печатью на устах.
Земля меня простит, и устоят основы,
и кровь уйдет в песок, стекая по челу.
Все будет, как теперь: вначале было Слово,
но мало помнит кто – зачем и почему.
Сергей Соколкин
Не мне бы изощряться: мы познакомились только что.
Свёл нас Илья Вершинин на программе радио «Аврора» о Юрии Кузнецове. После эфира – ранневесенний вечер, влажный, узкий, ещё старомосковский тротуар, где три Сергея и Илья, все литинститутовцы, однокашники, стало быть, явно мешая прохожим, говорят обо всём на свете со всей страстью к бытийному разговору.
Тогда кончался первый «ковидный» год, и вынужденное уединение каждого властно требовало возвращения вещей на своё место. Давно уж нет шумных сборищ, а если и случается их посещать, невольный холодок пробегает по солнечному сплетению – а если этот ничего не подозревающий человек невольно убьёт меня? Что, если именно это дыхание затаило крохотные смешные штуковины, и я – впервые в жизни – от них не отобьюсь? Вот уж поистине время, когда роскошь выбора персонального Дантеса безвозвратно утеряна. Все мы друг другу теперь Дантесы, и смириться со слепотой жребия, пока живы, никак невозможно!
…О таких презренных вещах, как болезни и смерти, не говорили, предметами были – Россия, Церковь, Советская власть, Литинститут.
Помню, что удивлялся, почему не знал Сергея раньше: столица и впрямь не слишком велика для того, чтобы годами расходиться с натурами крепко вытесанными. То, что именно Сергей фундаментален, было ясно сразу: посадка головы, «валунность» черт, коренастость, отвага суждений, способность словно бы взлетать голосовым рыком от вздрагивающих домов, говорила – «се человек». Психологический портрет его показался простым: калач тёртый, бывалый, повидал, но судя по жадному блеску глаз, почитает себя недостаточно испытанным жизнью, ещё грезит о доблести, о подвигах, о славе, ищет поприща.
По своей личной шкале я определил еще, что – «майор». Способен взорваться от самой души, подпортив себе восхождение к верхам. Такие редко дослуживаются до подполковников, а уж до полковников если и случается им дорасти, так и вовсе к дряхлости: не умеют вписаться в повороты, да ещё и вовремя, «когда надо». Тем не менее, «заслуженный», но это уж точно не моя шкала. Чужой табель о рангах.
В общем и целом напомнил он – боксёра среднего тяжёлого веса, удачливого, проигравшего, может быть, пару раз, когда был не в духе, и то много. Поступь его была – победителя судьбы, властителя над собой и людьми. Как раз ипостась комбата, отвечающего за всё, что делается во вверенном гарнизоне.
***
Позже созванивались: Серей собирал одну значимую для меня книгу – «Москва-град», антологию стихотворений о Москве. Теперь она вряд ли выйдет, но, собирая «московскую» подборку, я с удивительной чёткостью, как никогда прежде, прояснил себе свои же отношения с городом, и оказались они отношениями сепаратного мира, и во мне процвела благодарность Сергею за доставшийся опыт. Я позвонил, и часа два мы говорили о всякой всячине. О Литинституте: Сергей ходил к руководству, предлагая себя в качестве мастера нового семинара.
- Понимаешь, меня и раньше звали, но я был как-то ещё не готов. Времени не было. В общем, серьёзно тогда не отнёсся, а теперь прямо чувствую – пришло моё время. Могу, понимаешь? Ты же, может, читал….я и переводил много. Мои переводы даже помнят. Пока, видимо, мест нет, а жаль – мог бы прямо сейчас начать. Прямо руки чешутся.
Я думал – смельчак… просто так явиться и попросить семинар я бы не решился. И параллельно удалось мне полюбоваться его голосом, и тем безусловным доверием, которое мы испытывали друг к другу. Десять лет разницы не значили ничего. Сергей звал к себе на Таганку, как раз успели бы встретиться до его отъезда на Северный Кавказ, но тут уже у меня наставал цейтнот…
Не вышло.
Мы больше не встретились.
***
Его подборку на Правчтение я почти никак не выправлял: всё в ней стояло на своих местах. Только одно или два стихотворения показались мне выходящими за рамки принятого у нас лексического смирения.
Сергей благодарил уже с больничной койки, сказал убрать упоминание про один роковой год, обещая объяснить, почему… Пришлось отредактировать вступительные слова прямо через телефон, и отписаться о готовности. Три стилизованных кулака-одобрения были мне ответом.
- Послушай, я в ковидном центре, и плохи мои дела, - последние слова Сергея мне. Ими он посеял какой-то неопределённый страх, но я и мысли не допускал. Не допускал мысли. Из моих знакомых, кряжистых, спортивных, он производил самое выгодное впечатление человека-камня, полного жизнью до самых краёв. Жизнь – не люблю определений вроде «энергетика» – била из него обжигающим ключом. Поверить в то, что он окажется не способным преодолеть простуду с неясными осложнениями, я физически не мог.
Он был готов её одолеть. Ему просто не помогли. То, что я узнал от его дочери, укладывается в общие контуры русской судьбы последних месяцев: заботясь о тысячах людей, можно забыть поставить одному из них нужный укол, и эта забывчивость окажется роковой.
Много нас. Кто-то считает, что слишком много.
Сергей уходил молчаливо, прощаясь, если понимал, что происходит, с немногими. В сообществе движения «Белые журавли России», основанного им, просили молиться. И снова я не допустил мысли, что сотни, тысячи людей не вымолят его.
Но воля Господня оказалась в том, что человек должен был уйти, не дожив до шестидесяти. Не до нового пенсионного возраста, а – до шестидесяти лет, которые преодолевают сегодня почти от мала до велика, если не случается в судьбе какого-нибудь локального конфликта до самого неба.
***
Он был поэт.
Но поэт своеобычный, понимавший, что слово сегодня как встарь до людей не донесётся. Страницу на одном популярном портале само-публикаций не обновлял с Бог знает, какого года, и силы клал – не на себя. Были у него «Белые журавли», и жил он, видимо, ими, а не собой. Восемь книг его стихотворений ещё ждут разбора.
Читая его подборки, замечу: в рифме прост и увесист, а нерастраченная пассионарность так и отхватывает от пространства и времени кусок за куском.
Видения его – солдатская поступь, разрывы, зверства. К войне он стремился, навещал с концертами своей группы горячие точки, только начавшие остывать, втягивал воздух пожарищ и метафорой русского бытия считал – Победу, пропахшую слезами и гарью.
Я слышу голоса – и днем и ночью, -
накатывают - вал за валом вслед.
И вещий гул прадедовых побед
в моей крови крепчает с новой мощью.
Чем наяву страны хребет слабее,
народа меньше - чем толпы пустой,
тем круче верю в путь Ее святой,
грядущей славы отзвук все яснее.
Или такое глядит в нас, в девять его дней по уходе, пророчество:
…Оба войска пали над обрывом,
прокричал стервятник вдалеке,
звезд лучи скрестились над заливом,
ангелы поплыли по реке…
Умирает Ванька, но счастливый,
древко сжав в недрогнувшей руке.
- стихи и Победы, и Поражения после неё.
И великий учитель Соколкина Кузнецов точно так же воспринимал случившееся с нами после 1991-го года, а Сергей – надеюсь, не осудит – месяц отсидел в тюрьме в 93-ем. Диво ли, что относился он к событиям сегодняшним так, а не иначе?
* * *
Там,
где гудит страна, предвосхищая сечу,
и незачатый плод кричит из бездны дней,
там всем нам танцевать за голову Предтечи
и, получив её, не знать, что делать с ней.
О, бедный мой народ, разверившийся в Слове,
на горе и крови свой замесивший хлеб,
беззубым ртом опять свистаешь клич соловий
и точишь лезвиё впотьмах своих судеб.
Искупят сыновья отцовскую проруху.
И день придёт, когда сердца отпустит ржа.
Но не дано нам знать,
подняв на ближних руку,
как светел Божий Лик
на полотне ножа…
Катастрофизм – в крови. Крайностей в ней – как гемоглобина. И иначе нельзя, если рвутся, растрескивая ветхую плоть, на волю и слова, и сам дух.
Сергею на другой день после кончины его я принёс несколько строк, адресуясь к размеру одного из лучших его стихотворений «Потому что я русский»:
Памяти Сергея Соколкина
То ли сдаться Гоморре,
То ли выплыть из бед
В молчаливый, как море,
Нескончаемый свет,
Из клетушки родимой
Зарубиться в полёт,
Где не то что рутиной,
А ничем не пахнёт,
Лишь фрагментами радуг
И искрит в белизне,
Словно в об эмигрантах
Ледяном полусне.
Сами уж разбирайтесь,
Беловат, черноват...
Может статься, что рай здесь,
Но уж точно не ад.
Крайним днём карантина,
Словно в годы совка,
Жизнь как смерть гарантийна,
Аскетично суха,
И небесная влага
Точно так же тепла,
Как у края оврага
Жеребцов удила.
Сергей Арутюнов
